Размышлизмы

Верните женщинам гаремы

Олесь БУЗИНА

Сборник юмористических рассказов Олеся Бузи­ны — ироничный взгляд на главный вопрос всех эпох — половой. «Бросать женщин не только можно, но и должно», — утверждает писатель. Но все это не мешает ему оставаться убежденным сторонником мно­гоженства, свойственного древним славянам в до­христианские времена. «Пора возродить красивый ста­ринный обычай!» — считает автор книги «Верните женщинам гаремы».

Для широкого круга читателей.

Людям одаренным нужна восточная женщина, единствен­ная цель которой — предупреждать желания мужа.

Оноре де Бальзак «Шагреневая кожа»

Рассказы на женской коже (вместо предисловия)

Эта книга писалась в перерывах между заня­тиями любовью. Иногда, едва успев кончить, я вскакивал с постели и записывал понравившую­ся мысль. Однажды писать пришлось прямо на спине у девушки — дело было за городом, ночью, под рукой не оказалось ни клочка бумаги. Но очаровательная партнерша, с которой мы только что проделали весь комплекс освежающих дач­ных упражнений, была настолько любезна, что предоставила к услугам моего таланта сначала свою спинку, а когда ее не хватило, то и поэтич­но повиливающие ягодички. Так родился рас­сказ «Рождественская мулатка».

Женская кожа — замечательный писчий ма­териал. Ничуть не хуже пергамента. Даже аппе­титнее и свежее. По возвращении в город оста­валось только положить девушку под ксерокс и снять с нее копию.

Впоследствии я не раз прибегал к этому приему, сочиняя эссе, рассказы и даже целую поэму. Правда, поэма получилась короткая, так как девушка попалась миниатюрная — чуть больше перчатки. На ней поместилось только че­тыре строки. Зато роскошное название — «Гвар­дейская» — передающее всю суть моей циничной человеконенавистнической философии:

Растоптанная табуном гнедых,

Валялась девка там, раскинув ноги,

И ржали два гвардейца молодых

Над горькой бабьей долей у дороги...

Не знаю, как вам, а мне нравится.

Так и вижу себя одним из этих гвардейцев.

Когда-нибудь я напишу роман. Для этого нужно совсем немного — либо кустодиевская гранд-дама килограмм под двести весом, кото­рую я покрою с ног до головы эротичнейшими китайскими иероглифами, либо пара десятков самых обычных нимф, на каждой из которых можно втиснуть по сногсшибательной главе с ос­лепительным финалом, и фразой «Продолжение следует».

Пока же достаточно и того, что есть.

Должен заметить, что литература — омерзи­тельное занятие. Почти такое же мерзкое, как служба в милиции. Общаться приходится со вся­ким отребьем, а платят совсем по другой шкале, чем за торговлю наркотиками. Единственный плюс, что довольно часто в твою постель (а ино­гда и прямо в подъезд) валятся музы, некоторые из них довольно сносно владеют искусством орального секса.

Поэтому пока я собираюсь и дальше зани­маться этим делом, несмотря на настойчивые предложения одного из знакомых диктаторов принять должность директора концентрационного лагеря с ежемесячным окладом в пятьдесят тысяч долларов и гарантированным отдыхом в Каннах в сезон кинофестиваля.

Наверное, многие меня не поймут — мне уже говорили, что так я смог бы обеспечить свою семью на три поколения вперед и даже прослыть филантропом. Но, честно говоря, понимание не самая важная штука на земле. Куда приятнее — самовыражение.

Мне всегда нравилась история сэра Седли — британского драматурга времен Карла П. Одна­жды, допившись до чертиков, он вышел в голом виде на балкон и, помочившись на собравшуюся толпу зевак, осушил последний бокал за здоро­вье короля. Английское правосудие всегда отли­чалось строгостью — Седли заставили уплатить штраф. Зато имя этого сэра навсегда осталось в анналах истории как напоминание о том, что главное для писателя не затеряться в толпе. Даже, если для этого необходимо помочиться ей на голову.

Любители же следовать прописным исти­нам — и без нас найдутся.

пгт* Киев,

начало III тысячелетия н. э.

* пгт — поселок городского типа.

Из цикла «Женщина глазами мужчины»

Верните женщинам гаремы

Втайне женщины мечтают о многоженстве. Им нравятся социальные гарантии. Кофе по-ту­рецки — на завтрак. Шашлык — на обед. И ра­хат-лукум с утра до вечера. Не существует, по их мнению, места более похожего на рай, чем га­рем. Специально обученный евнух ударом палки по пяткам отгонит любого насильника. Массажи­стка явится прямо в спальню. Портниха тоже.

Можно сутками разгуливать по сералю в прозрачных шальварах, купаться в фонтане и валяться на музейных коврах. Кроме того, весь дом полон подружек, живущих на тех же пра­вах. Солидарность, уют, взаимовыручка! И ни­каких противных мужчин, кроме того, кто все это обеспечивает. Восточная сказка!

Равенство полов — сплошной обман. Мне не­мало довелось повидать владельцев богатых офисов, оснастивших себя секретаршами в каче­стве спецтехники. И только однажды — хорошо отреставрированную мадам лет шестидесяти, конвоирующую на невидимом поводке ручного негра, втрое моложе ее. Экваториальный самец шествовал уверенно, как леопард. Но было вид­но, что не он владелец счета, определяющего маршрут прогулки.

Матриархат — еще хуже. Власть предполагает ответственность. Пилить за финансовые просчеты придется только себя. Обвинять во всех грехах — тоже. И рано или поздно — пода­вать в отставку. А это болезненно для уязвимой женской психики. То ли дело — гаремные нравы!

Мысль о том, что именно мы, мужчины, меч­таем содержать вас взаперти, арифметически увеличивая число «узниц» до бесконечности, — глубоко порочна. На самом деле, женщины сами просятся в рабство. С нас довольно и простых развлечений. Поход по девочкам — в сто раз де­шевле содержания постоянно действующего притона только для одного клиента. Даму сердца (я хотел сказать, любовницу) можно взять, уво­лить и снова взять. Многоженство, напротив, предполагает строгую законность на фоне про­цветающей экономики.

Позволить себе такое в наших краях могли только истинные секс-богатыри — языческие князья древнего Киева. Лаконичность летописей не должна смущать исследователей. Историк от­мечал только экстраординарное — мор, глад и набег печенегов. Привычное его не интересовало. Кратко упомянув о шести женах и восьмистах наложницах князя Владимира, Нестор-летопи­сец сразу же перешел к вопросу о крещении Руси.

Но мы можем вообразить, как это было! До крещения Владимир прокняжил в Киеве восемь лет, ежегодно совершая по военному походу. Следовательно, едва вернувшись с грабежа, бу­дущий святой тут же затевал очередную свадь­бу с периодичностью раз в шестнадцать месяцев. Наложниц же употреблял ровно по сто штук в год!

Девы сами надоедали ему приставанием взять их на содержание — жить у князя за па­зухой куда удобнее, чем стирать портянки про­стому мужику. Народ в благодетеле души не чаял — «отец родной» только то и делал, что буйствовал да женился. В результате вся дань с покоренных племен ушла на содержание гарема. Не выдержав напряжения физических и нравственных сил, утомленный князь смирил гордыню и принял христианскую доктрину единобрачия.

С тех пор наши женщины, вместо привольной гаремной жизни, обречены на тяжкий труд в поте лица. Но современный плюрализм позволя­ет исправить ошибки прошлого. Мир переходит к многоукладности. Свирепый тигр и трепетная лань мирно дискутируют в Верховной Раде, спускаясь после дебатов в парламентскую сто­ловую заморить червячка: кто скоромной, кто вегетарианской пищей. Геи и лесбиянки заклю­чают однополые браки, а капитализм и социа­лизм настолько тесно переплелись в объятиях, что породили понятие «смешанной» экономики. Не прискорбно ли, что на фоне такого процвета­ния вольнодумства женщины до сих пор лишены законного, облегчающего их нелегкую повсе­дневную жизнь права делиться мужем и домаш­ней работой с себе подобными?

Аргумент, что подобный подход не соответст­вует европейскому духу, лишен даже намека на истинность. Полигамия — красивый древний обычай наших предков, уничтоженный из завис­ти средневековыми фанатиками, ненавидевши­ми все прекрасное. В суровые времена, требую­щие решительных мер, к нему неизменно возвращались — например, в Германии после Тридцатилетней войны, когда население на две трети сократилось от чумы и от подвигов. А наше время как раз такое. Женщины нуждаются в бережной защите и особом внимании. Где еще они найдут их, как не за уютными гаремными стенами?

Вопрос производства евнухов не считаю су­щественным. С этим не будет проблем. Уверен, что многие милиционеры, вынужденные ныне от бескормицы канючить мзду на перекрестках ав­томобильных дорог, добровольно согласятся ос­копить себя в обмен на высокооплачиваемую и престижную службу по охране сверхсекретных гаремных объектов. Так будем же европейцами, господа!

Идеальная женщина

Существует мнение, что идеал — вещь инди­видуальная. Как зубная щетка. Одни любят щет­ку с жесткой щетиной, другие — с мягкой. Будто бы так и с женщинами: кому-то нравятся брю­нетки, а кому-то — ласковые, тихие русалки, давно позабывшие естественный цвет своих во­лос — столько раз приходилось перекрашивать­ся под очередного партнера.

На самом деле все это — чушь. Любому муж­чине нравятся только строгие и высокомерные (цвет волос не имеет значения), готовые ради него не то что перекраситься, а остричься наго­ло. Ибо по-прежнему самая модная пьеса — «Укрощение строптивой». Даже сейчас, в эпоху демократии и голливудских поделок.

Идеал — это классика. А классика неподвла­стна времени. Просто до нее трудно дотянуться. И женщинам. И мужчинам. Всем мечтающим вписаться в ее каталог.

Разложите девять женских фотографий. До­бавьте десятую — из «Плейбоя». Девяносто де­вять процентов мужчин скажут: «Мы хотим вот эту — последнюю. Она нам нравится». И даже тот, кто промолчит, тоже ее хочет. Просто мама в детстве не научила его говорить правду. И он боится признаться. А потому ничего не получит.

В «Плейбое» же все просчитано правильно. Все пропорции. Именно тут то золотое сечение, что выводит из себя любого англосакса и готтен­тота, доказывая единство человеческой расы.

Готтентот рычит и потрясает копьем. Англо­сакс вынимает бумажник и осведомляется, не подскажет ли кто ее адрес. Природа берет свое и в том, и в другом случае.

«Вы хотите девушку из "Плейбоя"? — ухмы­ляется какая-нибудь скептически настроенная мадам. — Вы цените только внешность? А как же душа?»

Да, что бы вам ни говорили другие, на самом деле мы больше всего ценим внешность. Ее труд­но изменить. Даже пластической операцией. Ведь нельзя же натянуть на женщину новую кожу, правда?

А вот душу можно выдрессировать. Это лег­че. Дешевле. И, значит, менее ценно. Просто нужно выбросить из нее все капризы, ампутиро­вать дурное настроение и слегка пригрозить не­померным желаниям тем самым кнутом, о кото­ром любил говорить Ницше («Если ты идешь к женщине, возьми с собой кнут»).

И тогда окажется, что безупречная дама, во-первых, должна быть преданной. Во-вторых, выполнять свои обязанности (то есть мои жела­ния) быстро и в срок. И, наконец, воспринимать их не как тягость, а как наслаждение.

Меня просто смешит, когда на заднем сиде­нье «Мерседеса» вижу «тружениц» с такими ли­цами, будто они не в автомобиле с кондиционе­ром, а на каменоломнях. Такие лица нужно запрещать законодательно. На то есть парла­мент, и он не должен бездействовать.

Фраза: «Ты — неудачник, который ничего не достигнет» — бессмысленна и приведет только к тому, что вы превратитесь в ничего не достиг­шую жену неудачника. Совершенная женщина просто обязана несколько раз в день повторять как заведенная: «Ты — гений!» Это примитивное заклинание оказывает на мужчину то же маги­ческое воздействие, которое вызывало у солдат появление Суворова. Все бросали пить пиво и шли брать Измаил.

Кроме того, идеал просто не может не сти­рать, не убирать и не гладить. Это его внутрен­няя потребность. И если вы скажете, что такая женщина — несбыточная мечта, то глубоко оши­баетесь. Она была! Совсем недавно. В XIX веке. Женщины индейских племен смотрели за деть­ми, шили одежду, собирали хворост, сушили мясо на зиму и любили своих мужчин. А если их спрашивали, как дела, отвечали: «Хорошо. Пока наши мужья в холод и зной гоняют бизонов по прерии, мы сидим в теплых вигвамах и ничего не делаем».

Американские колонизаторы уничтожили это идеальное общество. И что же получили вза­мен? Эмансипацию! Теперь каждая «белая скво» может подать в суд за «сексуальное домогатель­ство» даже на президента! Была ли Моника Левински «американской мечтой» Билла Клинто­на? Сомневаюсь. Думаю, у него, как и у меня, в молодости были совсем другие идеалы. И очень жаль, что жажда карьеры заставила его подыг­рывать сексуально обделенным избирательни­цам, изображая «идеального мужа». Из Билла вышел бы хороший плейбой. А он растратил себя на политику.

Идеал — зеркало, в которое смотрится бес­компромиссная юность. Пока дерево молодо, оно тянется ввысь. Только естественный упадок сил заставляет нас идти на компромисс и искать другой дряхлеющий ствол, на который можно опереться. Это не мудрость, а утечка энергии. Первый звонок старости. Мы прощаем морщины на женской коже только потому, что они появи­лись у нас самих.

Я согласен, что мои слова жестоки. Но не более, чем резец скульптора, убивающий все лиш­нее в мраморе, из которого выйдет вечная Афро­дита. Мрамор молчит. Так же должна молчать и девочка, пока из нее высекают идеал.

Ибо нет другого способа заслужить право на идеального мужчину.

Супербаба

Интеллект женщины утонченнее мужского. Это понятно. Природа не наделила лучшую половину человечества мощными бицепсами, челюстями вепря и рогами бизона. Женские ногти имеют, скорее, декоративное значение. А длин­ные ноги (если они есть) предназначены не так для преследования дичи, как вместо постамен­та — чтобы привлечь дополнительное внимание к их обладательнице. Несомненно, в случае с женщиной эволюция должна была пойти другим путем — усовершенствования мозга и повыше­ния стервозности.

В результате мы даром получили высокоор­ганизованное существо, способное выполнять широкий спектр задач и постоянно совершенст­воваться. Типичная сильная женщина не засы­пает на лекциях, не играет на них в карты и ста­рательно ведет все (!) конспекты. Параллельно с этим выбирает лучшего кандидата на брак и ма­тематически точно вычисляет тактику его обольщения, даже если учится на гуманитарном факультете.

Может трудиться в двух, трех, четырех мес­тах одновременно. Но если нужно, не умрет и на полставки. Знает где, что и когда дешевле, хотя с одинаковым успехом взвинчивает цены на про­тухший продукт, руководя коммерческой фирмой.

Ее не страшат кризис, депрессия и стагнация. Ее не берет инфаркт. При необходимости ее го­дами можно эксплуатировать даже на погрузоч­ных работах, применяя для питания стандарт­ный рацион солдата срочной службы. Только наша увлеченность глобальными оборонными: проектами не давала нам возможности обратить внимание на это полезное неприхотливое существо!

А напрасно!

Оглянувшись назад, каждый из нас увидит силуэт сильной женщины, бескорыстно сыграв­шей в его жизни выдающуюся роль. Недисцип­линированные и свирепые, мы никогда не зави­довали целеустремленным одноклассницам, далеко опередившим нас в деле усвоения наук. Ибо понимали: они созданы для того, чтобы было у кого сдирать контрольные по химии. То, что при этом их постоянно ставили в пример, нас не волновало — мы и они жили по разным систе­мам ценностей.

Именно превосходство женской воли в борьбе со скучными предметами позволило мне до сих пор не научиться печатать на компьютере! Са­мая бездарная секретарша кажется мне олице­творением силы, когда набирает мой очередной шедевр, а я уж лучше продиктую, беспомощно сложив руки на груди.

Слабые и нерешительные, мы покорно на­блюдаем за интенсивной борьбой между нашими мощными женами и любовницами за нас же, не способных совершить осознанный выбор. Каж­дая из них доказывает, что только она, взяв нас за руку, отведет в светлое будущее. Мы же, пре­красно понимая их превосходство над собой, втайне наслаждаемся тем очарованием силы, с которым они растрачивают свой энергетический потенциал.

Эту энергию следует немедленно направить в полезное для общества русло!

Непредвзятый опыт свидетельствует: с лю­бой ролью в служебной иерархии женщина справляется лучше самого элитного специалиста-самца. Когда во вверенном тебе отделе начи­нается массовый загул, не стоит переживать, если среди подчиненных есть хоть одна дама. Проявив стойкость, она напишет годовые отчеты сразу за всех, да еще и распереживается, хорошо ли у нее получилось.

Если же загуляешь ты сам, твоя начальница всегда поймет, почему ты не мог поступить ина­че, и тоже сделает все за тебя. Да еще и пожале­ет за усталый вид.

Конечно, именно мы изобрели самолет, бу­дильник и ликеро-водочный завод. Но какая от них польза? Самолеты бьются, как стаканы. Бу­дильник истощает нервную систему. А лике­ро-водочный завод нужен только для производ­ства спирта, чтобы промывать наши душевные раны, полученные в бессмысленных драках. Куда полезнее борщ и котлеты, придуманные безвестными Эдисонами женского пола. Без них теряет смысл деятельность любого героя.

Только благодаря женщинам с интеллекту­альными запросами мы можем избавиться от со­вершенно ненужных излишков финансовых средств. Страшно даже подумать, на что бы мы тратили свои деньги, если бы не существовало дам, шагающих в авангарде технического про­гресса. Мы так никогда и не узнали бы о появле­нии очередной стиральной машины новейшего типа, которую обязательно нужно купить. Как бедна была бы наша жизнь!

Большинство трагедий на производстве про­исходит из-за некомпетентности и необязательности мужчин. Я уверен, что в будущем мы от­страним нас от общественно полезного труда, заменив в целях безопасности специально подго­товленными, неутомимыми женщинами.

Мужчины же будут выполнять свои прямые, чисто декоративные функции — округлять мышцы в тренажерных залах, орать на стадио­нах и участвовать в показательных брачных по­единках с тупым оружием. По здравому раз­мышлению неизбежно приходишь к выводу, что в мужчинах нет необходимости. Женщины могли бы легко обойтись без нас. Единственное, что хоть как-то оправдывает наше существова­ние, — это то, что мы помогаем человечеству в производстве сильных женщин и вносим некото­рую остроту в их пронизанную духовным атле­тизмом жизнь.

Удавка женской верности

Много лет назад я впервые открыл дверь своего дома девочке, интересовавшей меня не толь­ко как одноклассница. Девочка внимательно осмотрела стены в резном дереве из коллекции отца и спросила: «Ты ценишь в женщинах вер­ность?» В тот момент я больше всего ценил в женщинах ноги и мечтал наконец-то добраться до них руками. Но со свойственной мне иногда вежливостью согласился, что верность — тоже неплохая вещь.

Правда, когда девочка добавила: «Я могу быть ОЧЕНЬ верной!», напирая на слово «очень», мне послышалась скрытая угроза. Да-да! Я даже скажу, что это напомнило, — змеиный шорох самурайской сабли, вынимаемой из ножен! И хотя считается, что мужчины про­сто помешаны на оружии, я поежился.

Что значат наши забытые в дальних ящиках столов газовые револьверы по сравнению с бле­стяще оснащенной психологическим оружием женщиной, нависающей над тобой, как штурмо­вик на бреющем полете? К тому же женщина со своим арсеналом не расстается никогда. И это не какие-нибудь невинные «Макаровы», а коварст­во, хитрость и изысканно-демонстративная беспомощность!

Но на самом опасном месте в дамском ору­жейном шкафчике — удавка верности. Тот, кто хоть раз испытал на себе воздействие этого страшного приспособления, всегда будет рефлекторно потирать шею при встрече с очередной прекрасной незнакомкой — может, пройти мимо? Оно бы и лучше. Здоровее будет. Ибо мораль в нашем обществе — прерогатива женщин. А нам остается либо ее нарушать, либо позорно приспосабливаться, всегда помня мамино «Нельзя!»

Задумывались ли вы, почему именно женщи­ны требуют верности? А ведь отгадка проста! По той же причине, по которой установлены огра­ничения скорости на дорогах. Чтобы тихоходным малолитражкам (дамам) не пострадать от спор­тивных скоростных красавцев, уносящих за го­ризонт свои страстные обтекаемые тела в наде­жде сломать голову себе или очередной сексуальной жертве. Женщин не устраивает наша непоседливость и, следовательно, невер­ность, ибо сами они отчаянно неповоротливы, а значит, по-черепашьи верны.

Я бы даже сказал — преступно неповоротли­вы, если бы не знал слишком хорошо законы природы, мирящие меня с этим запрограммиро­ванным свыше уродством.

Ведь смысл мужчины — в беспорядочном порханьи с цветка на цветок. «Рыцарь опы­ления» готов вечно пожирать пространство, рас­трачивая силы на все новые поля. Кто скажет, какой из его ценных генов окажется нужен не­предсказуемому будущему? Вот он и старается.

У женщины задача — сохранить жизнь кон­кретному попавшему в нее гену, который для нее лучше остальных только потому, что уже «свой». Они вообще все очень быстро начинают считать своим. Стоит только понаблюдать, с ка­ким энтузиазмом тараканов-старожилов они пе­ребирают лапками у тебя на кухне, попав туда впервые, или планируют твою жизнь до самой

смерти всего лишь на сто двадцать третьей встрече.

Бесполезно спорить с барышней, решившей использовать свой самый «верный» (простите за каламбур) аргумент.

— Давай расстанемся, — говоришь ты.

— Но я же тебе верна!

— Меня тянет на сторону.

— Верна!

— Я уже был на стороне!

— Я...

И тут ты находишься:

— Абсолютно верна?

— Абсолютно!

— А тому парню, которого ты ради меня бросила? Вот видишь — абсолют недостижим. Так что я не полностью подлец, а ты совсем не святая.

И хотя все женщины постоянно убеждают в своей верности — все это миф, чтобы держать нас на коротком поводке. С кем-то же мы им изменяем?

Конечно, некоторые делают это с мужчинами. Но таких мало. Не более пяти процентов по са­мым оптимистическим для моралиствующих феминисток подсчетам. А все мы, остальные му­жики, тем или иным способом изменяем с жен­щинами, причем обладающими обычно репута­циями образцовых жен!

Общества, не превратившие женскую вер­ность в культ, живут в атмосфере первобытного счастья. Французы, бразильцы, итальянцы хме­леют от любви, а не от второй поллитровки. У поляков вообще неизвестно, какой националь­ный напиток — то ли наша водка, то ли немецкое пиво. Зато все держат их за отчаянных бабников, приходящих в щенячий восторг от каждой юбки. И только закомплексованные ирландцы, так похожие на нас, известны тупым сидением в пабах, а не лежанием на бабах.

В своей жизни я лишь однажды наблюдал массовую мужскую акцию в поддержку женской верности. Это была толпа у пивного ларька. Из­мученные лица жертв дамских иллюзий, обес­формленные их развращающей властью, вдох­новенно тянулись к желтой пузатой бочке. Вялые губы причмокивали, словно от жажды не­возможных поцелуев.

Уж лучше бы они стояли в очереди в публич­ный дом!

Ведь если женщины хотят покончить с муж­ским алкоголизмом, они должны навсегда рас­статься с тем, что называется моралью, открыв перед нами невиданный мир развратных удовольствий.

Извращения внешности

Типичный мужчина убежден, что женщина, беснуясь вокруг своей красоты, старается ради него. Взгляд, лишенный даже призрака истины! На самом деле, эгоистка мучается во имя себя.

Женской популяцией правят те же законы, что и населением курятника. «Самоулучшаясь», каждая особь жаждет повысить свой статус сре­ди себе подобных. Кудахтанье, доносящееся вре­мя от времени из мест дислокации дам, свиде­тельствует о том, что идет опробование очередной новой технологии, прививающейся, как обычно, вопреки законам общечеловеческой логики.

Любой мужчина знает: чтобы похудеть, нуж­но поменьше лопать и побольше бегать. И только женщина полагает, что для этого необходимо еще что-то съесть — что-то такое «для похуде­ния». И сразу прилечь — «чтобы лучше подействовало».

Представительницы прекрасного пола редко спорят по поводу государственных границ и не имеют склонности сбиваться в бандитские груп­пировки, истребляющие друг друга за контроль над рынками. Но публичное обсуждение вопроса о том, какой сажей правильнее мазать ресницы, способно собрать две полноценные команды де­виц для телевизионного ток-шоу, а не попавших в кадр — намертво приковать у экранов на весь вечер, пока идет передача.

Страшно подумать, что могло бы произойти, остановись хоть на год парфюмерное производ­ство. Женщины утратили бы цель в жизни и впали бы в мировую скорбь, по сравнению с которой меланхолия Шопенгауэра показалась бы веселой пионерской песенкой советских времен.

Доказано практикой: изменения в женской моде никак не действуют на мужское естество. Истинного джентльмена интересует не одежда, а то, что под ней. Все остальное только отвлекает от главной цели. Мучения женщин по поводу того, что одеть, вызывают у нас лишь зевоту, тщательно замаскированную воспитанием.

«Тебе нравятся юбки со шлицей или без?» — спрашивает она. Откуда я знаю? Разве я порт­ной? Меня зовут Олесь БУЗИНА, а не Ив Сен-Лоран. Мне нравится, когда вообще без юбок.

В идеале мужчина предпочел бы держать представительниц слабой половины человечест­ва на пляже, слегка прикрыв их бикини монаше­ски строгих цветов, и, прогуливаясь по этой вы­ставке, выбирать достойнейших. Но из-за несовершенства нашего климата это невозмож­но — специалисты предполагают, что зимой де­вушки замерзнут. Мы согласны на компромисс: маленькое черное платье от Коко Шанель (по­жалуйста, самое маленькое, какое только быва­ет!) и лакированные туфли на высоком каблуке (на самом высоком из всех, какие только допус­тимы при нынешнем уровне развития техники!). Остальное — неважно.

Прическа? Скромность, скромность и еще раз скромность. Например, волосы собраны в пучок (так глаза кажутся больше). Хотя если вам захо­чется побриться наголо, мы только поприветст­вуем это. Поверьте моему опыту: ничего более гигиеничного еще не изобрели. В конце концов, вы уже позаимствовали у нас все, что возможно. От штанов до игры в футбол. Почему бы теперь не прихватить еще и стрижку? И, наконец, макияж. Не надо никакого! Женщины придуманы не для того, чтобы ими любо­ваться. У мужчин нет никакого желания питать­ся вашей помадой, тенями и пудрой. Боюсь, наши желудки еще недостаточно закалены, что­бы это усвоить.

Недовольство заложено в женщинах от при­роды. Каждая из них все время что-то улучша­ет — себя, мужа или материальное положение.

Но деньги даются не всем.

Мужья так и норовят смыться налево, маски­руя предприятие производственной необходи­мостью.

А вот внешность — тот праздник, который всегда с ней.

Последняя территория женской свободы.

Ее стартовый капитал.

Грядка, которую она обречена возделывать, пока хватит сил.

Лошади верхом на принцах

Все женщины делятся на одну категорию: инстинктивно жаждущих выйти замуж. Разница в накале этого навязчивого желания столь не­значительна, что дальнейший разброс на подтипы следует прекратить по причине нецелесооб­разности.

Важно другое: каждая готовая к воспроиз­водству барышня считает себя зрелищем не менее увлекательным, чем футбол, не понимая, что любой матч длится полтора-два часа, в то время как законно оформленный брак тянется годами.

«Женись, мой друг, когда уже ни на что не го­ден», — сказал князь Андрей Пьеру Безухову и был прав. Чем меньше остается нам до последне­го заплыва, тем легче променять свободу на пи­роги. Чистые носки — тоже хорошая вещь. Но истинный гусар удовлетворится и портянками. Что же касается прилагающегося к невесте безопасного секса, то нет такого верного супруга, который хотя бы раз в жизни не взбирался на неопознанный сексуальный объект без презер­ватива, защищенный только цитатой из класси­ка: «Кто я — тварь дрожащая, или право имею?» Так было и пребудет вовеки!

Стенания женщин на этот единственно вер­ный порядок вещей не должны трогать истинно­го виновника семейного счастья. Праздный само­влюбленный сибарит — лучшее, чем природа может наградить грешницу. Куда хуже, если в спутники жизни ей достанется высокоодарен­ный энергичный индивидуум вроде маркиза де Сада или Синей Бороды. Тогда для жалоб просто не останется времени.

И нечего ставить в пример времена рыцарства! Сумасшедших хватало всегда. Если безумцы, дравшиеся на дуэлях из-за немытых средневе­ковых дам, в лобках которых кишели вши, в кон­це концов, перебили друг друга до последнего, — значит, такова воля естественного отбора. Оста­лись лучшие. Ими и наслаждайтесь. Недоволь­ные могут утешиться тем, что невест больше не похищают у реки по две-три сразу, как это дела­ли древние славяне, по уверениям профессора Грушевского. Хотя лично я восстановил бы этот милый пережиток варварства. Просто. Дешево. И без кукол на автомобильных бамперах.

Кран же на кухне обязан течь всегда — чтобы было о чем поговорить с женой. А фразу «Я не сантехник» не следует считать пределом муж­ского цинизма. Куда хлеще другая: «С точки зрения теории относительности это ко мне не от­носится». Она универсальна и может быть упот­реблена по любому поводу.

Естественно, больше всех скулят самые везу­чие. Те, которым вместо стандартного сибарита в цветастых трусах достался герой нашего време­ни верхом на «Мерседесе». Возможно, ему и не хватает утонченности чувств. Но смешно требо­вать от человека, помнящего, почем украинский сахар в Гонолулу, еще и подготовки профессио­нального спекулянта живописью. Если же вы так переживаете, что любимый не может отли­чить Шишкина от Дали, радуйтесь, что он вас отличает от Шишкина.

Все не удовлетворенные стилем жизни в зо­лотых клетках могут легко поменяться местами с любовницами. Теми, что положены по штату. Уверен: последние охотно согласятся. Учитывая патологическую склонность женщин вступать в браки (см. начало статьи), незаменимых в этой области нет.

Жизнь не состоит из одних рекламных про­спектов. Дамские любимцы в кино слишком хо­рошо получают для того, чтобы нравиться широ­кой аудитории. За такую сумму я сам согласен повторять любую глупость. И даже читать фе­министические манифесты с продолжением по радио. История мне простит.

А вот рестораны существуют не для выгули­вания жен, а для молниеносного одурманивания очередной золушки перед мимолетным сексом. Иначе эти благородные заведения превратятся в отстойники для семейных очередей, а профес­сиональные соблазнители будут вынуждены подкрепляться перед очередной операцией хот-догами на улице.

В любом случае, мужчину не изменить. Науч­но доказано: у него очень низкие адаптационные способности — на уровне волчьих. Он сам кого угодно приспособит к себе.

Поэтому в третьем тысячелетии, когда ни клонированием, ни искусственным осеменением уже никого не удивишь, женщине лучше всего выходить замуж за женщину. Сходство взглядов на мужчин обеспечит идеальный брак. Семей­ную драку можно будет считать не гнусным из­девательством сильного пола над слабым, а спортивной разминкой двух истинно равноправ­ных существ перед совместным приготовлением ежедневного праздничного ужина. Носков же в доме не будет вообще — останутся одни колготки.

Но пока что любая женщина, выйдя замуж, ведет себя, как лошадь, оседлавшая принца. И если принцы гуманно подгоняют своих лошадей шпорами, то наглые лошади сразу дают бывшим всадникам копытами по бокам. А потому любой здравомыслящий человек предпочитает дейст­вовать согласно старинной мудрости: женщи­на — восхитительное блюдо, одинаково ценимое во всех национальных кухнях. Но истинный гур­ман обязан съесть его, не расплачиваясь. И, по возможности, быстро. Так оно легче усваивается.

Воспитание воспитательниц

На воспитание мужчин женщина смотрит, как неопытный садовник на живую изгородь. Она считает: чем больше стричь, тем лучше результат. Но стричь, возможно, вообще не нужно — умная природа уже обо всем позаботилась.

В детстве я дружил с девочкой из музыкаль­ной школы. Среди ее одноклассников числился жуткий громила, ничуть не похожий на моцартовского мальчика. Физические данные позволя­ли ему отжаться от пола 120 раз, но упрямая ма­маша почему-то решила превратить юного орангутанга в Шопена.

Все закончилось тем, что однажды он вытащил пианино в коридор прямо на уроке и, сыграв на прощанье «собачий вальс», заявил, что навсегда уходит из музыки. Родительница билась в истери­ке, не в силах расстаться с навязчивыми педагоги­ческими иллюзиями. Но внутреннее чутье не под­вело бунтаря — теперь он мастер спорта по боксу и совладелец фирмы, торгующей сантехникой.

Этот пример неопровержимо доказывает: по­добно Колумбу, женщина-воспитатель всегда стремится в Индию, а открывает Америку. Точ­но так же и моя мама хотела, чтобы я рос тихим спокойным мальчиком. В результате к седьмому классу я уже состоял на внутришкольном учете, да и сейчас — не последний задирала в нашем литературном мире, предпочитающий, скорее, ходить с исцарапанной физиономией, чем со скукой в глазах.

Справедливости ради, замечу: женщина со­вершает совсем немного педагогических ошибок. Но она способна повторять их бесконечно.

Часто ли вам приходилось видеть мать, требующую, чтобы ее сын влез на дерево, отодрал за уши хулигана или вывалялся в снегу? Такие случаи я могу перечислить по пальцам. Зато невероятное количество раз, проходя мимо детской площадки, я слышал обрывки одних и тех же запретов: «Не лезь! Не трогай! Ты разо­бьешь! Отойди от него подальше!»

Потом это стремление от всего оградить муж­чину выльется в знаменитое: «Вася, только не вмешивайся!» И ручной Вася не вмешивается ни во что, внутренне содрогаясь от осознания своей бесполезности. Никому не заметными шагами он тихо следует к неотвратимому инфаркту — фи­нальной точке истинно женского воспитания.

И ведь в сущности вины женщины в этом нет! Господь просто не предназначал ее для муштров­ки лиц мужского пола, вышедших из грудного возраста. Цивилизации древности беспрекослов­но следовали этому принципу. Мудрые спартан­цы с трех лет отбирали мальчиков у заботливых матерей. Тарас Бульба справедливо поучал сына: "Не слушай ее! Она — баба!" Дореволюционная мужская гимназия не знала педагогов-женщин. Зато недаром ее называют классической.

Правда, как-то мне рассказывали об одной преподавательнице истории, давшей блестящий совет ученику. Того методично и со вкусом изво­дил забияка-одноклассник. Учительница не вы­зывала родителей, не ставила агрессору двоек по поведению, подобно Организации Объединен­ных Наций, и вообще никак не провоцировала его на дальнейшие подвиги. Она просто предло­жила жертве подойти к мучителю в самый не­подходящий момент, когда тот давился на перемене бутербродом, и, не тратя времени на дебаты, заехать ему в челюсть, что и было с ус­пехом проделано. В немецкой армии такая стра­тегия называлась «Блицкриг». Если ею не злоупотреблять, она всегда приводит к успеху. К сожалению, о ней почему-то часто забывают. Хотя, на мой взгляд, умная училка заслуживает памятника не меньше, чем герои войн.

Но найдется совсем немного дам, способных последовать ее примеру. Остальные навязывают нам совершенно негодные моральные принципы, то и дело извергаясь вулканами скандалов под неизменное: «Почему ты меня не слушаешься?!»

К тому же, женщины (в буквальном смысле слова) не могут остановиться в педагогическом порыве. Я встречал 80-летнюю энтузиастку, ти­ранящую сразу три поколения своей семьи — в том числе и престарелого мужа. По ее мнению, он все никак не дотягивался до приемлемого уровня, но был еще в достаточной физической форме, чтобы выслушивать ее нотации. Мне же кажется, что поведение такой «мадам Макаренко» заслу­живает возбуждения против нее уголовного дела о членовредительстве. Подозреваю, что ее супруг мог бы жить вечно, если бы по ошибке не по­встречался с такой неуместно энергичной особой.

Общеизвестно, что главный педагогический принцип прост: рассказ дополняй показом. Имеет­ся в виду, что сама воспитательница должна хотя бы кое-как уметь делать то, что внушает детям.

Но как часто я наблюдал нерях, проповедую­щих о чистоте! Безалаберно одетых теток, шли­фующих в подопытных детях чутье «высокого» стиля. И даже одну половую неудачницу, изва­явшую на основе своего тщедушного постельного опыта толстую, как кусок сала, брошюру, оза­главив ее «Комплексные исследования украин­ского секса». Воистину, милосердие Божье неис­черпаемо! Ведь если бы эти дамы взглянули на себя со стороны, они бы умерли со смеху! Гос­подь же снисходительно сохраняет им жизнь, предпочитая ужасам репрессий капельные дозы гуманных реформ, исправляющих несовершен­ную женскую природу.

Но страшней всего то, что женщина совер­шенно не представляет высоких целей воспита­ния. У нее не философский склад ума. Она не мо­жет увидеть явление в целом, отвлекшись от мелких деталей, как не в состоянии заменить штурмана официантка, вызванная в разгар бури на ходовой мостик, и растерявшаяся среди раз­ложенных перед нею навигационных карт.

Сколь прекрасен затянутый в ремни юный командир взвода, отдающий беспрекословные приказы! И сколь жалко зрелище консилиума из бабушек и мам, неспособных унять всего одного капризничающего отпрыска!

Спросите любую мать, каким она хочет ви­деть своего ребенка. Что вы услышите? Чтобы человек был хороший... Что это значит? Почему со всех концов несется неизбывный плач: «Я же все для него сделала! А он...»

Не надо делать ВСЕ! Это воспитает в нем только умение вообще ничего не делать. Нам нужны не хорошие мальчики, покорно откры­вающие рты, а герои и мученики, способные по­вести за собой толпу от победы к победе.

Сексуальность непорочных дев

Сексуальная свобода объявлена давно и ре­шительно. Но, в отличие от Бразилии, у нас ею никто не пользуется. Отечественные проститутки выглядят, как разжалованные ангелы, не оставившие надежду вернуться в рай даже с ок­ружной дороги. У стриптизерш — глаза курси­сток, сбившихся с праведного пути. Групповой секс по-прежнему путают с очередью.

На самом деле, среднестатистическую отече­ственную самочку пирожок с повидлом интере­сует больше, чем встреча с живым Казановой. От пирожка, в крайнем случае, разболится жи­вот. А сексгигант вместе с охапкой цветов несет еще и букет гипотетических проблем — от ду­шевных до физических. Поэтому «Кама-Сутре» местная порода женщин предпочитает «Книгу о вкусной и здоровой пище» — истинный бестсел­лер наших широт.

У жаждущих секса оговорок нет. Зулуска не вымогает у своего зулуса комнату в пятизвез­дочном отеле и ортопедический матрас под зад, а погрязает в разврате прямо в саванне, не обра­щая внимания на проносящихся мимо скорпио­нов и гиен. Латиноамериканки не достают мачо наглыми требованиями «щоб усе було прылично». Каждая из них готова отдаться прямо во время танго. Таков национальный темперамент. У нас естественный отбор погнали в другую сто­рону. Опередившую век шевченковскую Кате­рину изверг-отец выгнал из дому. Последствия исторического преступления сказываются до сих пор — мини-юбки наших городских красавиц, как и в первобытные времена, стянуты поя– com верности их сельских прабабушек.

Иностранцы, попадающие сюда, поначалу воображают, что оказались в стране сбывающихся эротических грез — по манере одеваться наших бизнес-вумен действительно можно спутать с их шоу-герлз. Увы, манера раздеваться у них ради­кально противоположная. Крещатик днем смот­рится развратнее, чем гамбургский квартал красных фонарей в полночь. Но только потому, что он оккупирован секспровокаторшами. В дей­ствительности, голые пупки и высотные каблуки хотят не неутомимого орангутанга в людском об­личье, а стандартного мужа, заранее готового преданно шевелить плавниками в то время, ко­гда они будут зудеть у него над ухом. Секс в бра­ке называется «супружеский долг». Я еще не ви­дел существ, которые бы платили долги с удовольствием.

Желание женщины спугнуть еще проще, чем боевой порыв дезертира. Оба способны насту­пать только назад. «Не так» посмотрели, «не то» сказали, и африканской страсти как не быва­ло — улитка спряталась в панцирь и не шевелит рожками. Она обиделась. Ее тонкую натуру не оценили. Зато когда такие оригиналки дают себе волю — жди беды.

Принцип: или нельзя ничего, или, если мож­но, то чтоб до безобразия — по-прежнему актуа­лен в наших пампасах. Записные скромницы ос­вобождаются от химеры совести проверенным способом — перекладывая ответственность на противоположный пол. Один из моих знако­мых — тренер по культуризму, человек без мо­ральных принципов и инстинкта самосохранения — спешно ретировался, выслушав сексфантазию любимой, которую он должен был воплотить. Для достижения интимного счастья девушка требовала, чтобы, изображая насиль­ника, он ворвался в ее квартиру, предваритель­но взломав дверь. При этом она должна была звать на помощь и звонить в милицию. Без по­следнего условия почитательница маркиза де Сада обойтись никак не могла — не получала оргазма.

Практичные древние греки давно заметили, что женщины делятся на два сексуальных типа — очень горячий и очень холодный. (Про­межуточный «умеренно теплый» не обнаружен до сих пор.) Очень холодных брали в жены. Очень горячих определяли в гетеры во имя гра­жданского спокойствия. Сортировку производи­ли просто, но с неподражаемой точностью. В пе­риод сексуального созревания подростков обоих иолов помещали в нечто вроде интерната, пре­доставив им полную свободу самовыражения. Несмотря на вседозволенность, девственность теряла только каждая двадцатая. Именно этим пяти процентам и предназначалась роль антич­ных «гейш», сочетавших высокий профессиона­лизм в любострастии с любовью к пению и пляске.

Гетер содержали на паях за счет доброволь­ных пожертвований. О пропитании жен каждый заботился индивидуально. Зато чужаку, посяг­нувшему на эту частную собственность, полага­лась смертная казнь.

Система действовала бы до сих пор, если бы не общее для всех типов женщин желание вы­скочить замуж. Потенциальная гетера Елена, скрыв свои подлинные порочные наклонности, затащила в загс спартанского царя Менелая, а потом сбежала с проходимцем Парисом. Вспых­нула десятилетняя Троянская война. Погибла целая цивилизация.

Последствия воцарившегося хаоса приходит­ся расхлебывать до сих пор, выискивая среди глыб сексуального льда горячие «пещерки», го­товые вместить неистовость наших желаний.

Ввиду вышесказанного, задача эта столь трудна, что вполне может стать смыслом жизни.

И только если вдруг какая-нибудь смелая особь отважится первой ошеломить меня каска­дом неприличных предложений, я изменю свое мнение о женской природе и, почтительно отдав нахалке честь, прикажу прицепить ее распут­ные кружевные чулки на флагшток моей яхты. Вместо вымпела. Чтобы плыть в сексреволюцию дальше.

Увольнительная для кухонного солдата

Коты и женщины — два вида существ, жду­щих март с особым нетерпением сердца. Параллель между ними не надуманна. И те, и другие ведут полную забот и тревог жизнь мелких хищ­ников, приспособившихся перебиваться остат­ками с барского стола. И те, и другие вновь и вновь возвращаются к опостылевшему очагу.

Первым, пожалуй, даже легче. Господь наде­лил их неизносимой шубой и желанием ловить мышей. Женщинам не досталось ни того, ни другого. Да и какой самый затравленный кот с орденом невезения в виде консервной банки на хвосте способен представить изощренные пси­хологические пытки, которые круглые сутки изобретают для «красных шапочек» неутоми­мые донжуаны в смокингах поверх волчьих шкур?

Но в марте коты и дамы оживают. На пороге брачный период и Международный женский день. Мелких хищников будут любить и задаб­ривать подарками.

Юмористические журналы моего детства обожали эту вечную тему комедии человеческо­го бытия. Накануне 8 Марта их страницы пест­рели неизменными карикатурами на мужей, пы­тающихся приготовить женам праздничный завтрак или вручающих им по ошибке презент, предназначенный для любовницы. (Обычно это было мини-платье размером с перчатку, которое пыталась натянуть на себя супруга с пропорция­ми оперного театра.)

Созерцание этих картинок повергло в ужас совсем юного тогда автора этих строк, подталки­вая его к единственно правильному выводу — отменить 8 Марта раз и навсегда как день муж­ского позора. Но сегодня я отнюдь не столь радикален.

Подвергая особей слабого пола честному и беспристрастному анализу, давайте, в конце концов, с той же мерой научной объективности вгрыземся и в себя.

Несмотря на пробудившееся кое-где женское самосознание, мы по-прежнему остаемся неко­ронованными владыками мировых вершин. В на­ших руках нити политических интриг и русла финансовых потоков. Как в старые добрые вре­мена, мы можем позволить себе любую дурь и, плюнув на все, отправиться на сафари в Африку или (на худой конец) за пивом, легкомысленно позабыв о бизнесе или неполученной за полгода зарплате. Нам можно все.

Женщина же обречена вечно заботиться о завтрашнем дне. И если мужчина, по крайней мере, способен объяснить, почему он женится («чтобы было кому готовить обед и убирать в берлоге»), то женщина вообще не может ничего сказать в свое оправдание. Согласитесь, трудно поверить, что она по доброй воле так стремится стать живым придатком к стиральной машине или с затравленным видом метаться пулей по продуктовому рынку в поисках творожка для любимого.

Так почему бы нам не дать этой заложнице собственного альтруизма увольнительную за­писку от себя самой? Ну, хотя бы разок в году? Наш кухонный солдат заслужил ее по праву! Как мотылек, он верно летел на испепеляющий блеск наших глаз. Как ангел, врачевал наши раны.

Так пусть теперь поваляется лишний часок в постели, бездельник! А мы залезем в его неж­ную шкурку, слабо приспособленную к тяготам походной жизни, даже по сравнению с кошачь­ей, и осторожно подойдем к плите. Вспомним, как она зажигается. Вскипятим чайник. Приго­товим праздничный завтрак. Точнее — то, что так назовем. Например, питательную сосиску (кошки это любят!) с гарниром из "быстрой" вер­мишели. Или разогретую в микроволновке пиц­цу из гастронома. Порадуемся собственным ку­линарным талантам. Умилимся себе. И отнесем ей прямо в постель.

Она требует еще и цветов?

Так купите ей их, в конце концов! Пойдите даже на преступление, если нет другого выхода. Ограбьте цветочный киоск. Накосите роз в оран­жерее, предварительно распугав сторожей. Пусть убедится, что вы ее любите. Что ее тоска не от дефицита вашего внимания, а от ее собст­венной тоскливой внутренней сущности.

Без дамы-консервы на юг ни ногой!

Каждый мужчина на отдыхе верит, что из моря вылезет Афродита и бросится именно на него. Реальность жестче — прибрежное мелко­водье кишит не богинями, а неудовлетворенны­ми дочерьми человеческими, ждущими, что с небес свалится всемогущий Зевс, специализи­рующийся на решении женских проблем.

Наша задача — хитроумно выдавать себя за него. Любое коварство должно быть позволено. Моральные принципы втоптаны в песок. От­дых — это работа. За мгновенье счастья придет­ся заплатить тяжелым трудом.

Одну даму — так называемую «консерву» — иногда полезно прихватить с собой. Но только одну! И только в том случае, если она убийст­венно хороша. Ее предназначение — служить приманкой. Завидев рядом с вами писаную кра­савицу, обитательницы местных пределов не­пременно откликнутся на ваше самое неприлич­ное предложение. Женщины завистливы и любопытны. Это следует учитывать.

Если же исследуемое побережье окажется бед­ным на подходящую дичь, «консерва» скрасит не­сколько неудачных дней, выпавших на мужскую долю. В отличие от салями, выбрать этот «про­дукт» легко. Можно даже в последний момент — накануне курортного сезона рубрики знакомств кишат объявлениями юных авантюристок, жад­ных до дармового юга. Стесняться не стоит — при минимальных расходах их энтузиазм гарантиро­ванно окупит любую павианью тоску.

В случае нехватки свободных средств истинный супермен тоже не должен унывать. Слава Богу, мы живем не во времена военного коммунизма. Скучающие бизнес-леди, жены богатых мужей, не знающие, куда девать нажитый непра­ведным трудом капитал, и богатые иностранки не перевелись еще под тропическими небесами.

Мягкий климат и отсутствие производствен­ных проблем склоняют к падению в море разврата. Даже цивилизованные люди теряют тут не только верхнюю одежду, но и атавизмы сты­да. Пляжи — естественный театр для молние­носных побед. Когда Ржевского спрашивали: «Вы, поручик, с женщинами, наверное, только про постель разговариваете?», он отвечал: «По­чему же? Еще и про кусты!» Берите пример с кубинцев, «брачующихся» прямо на набережной Гаваны. Экономический кризис не повод отказы­вать себе в биологических удовольствиях.

Самый длительный курортный роман должен вписаться в два оборота часовой стрелки. Утром самец лежит на гальке и тщательно отслеживает обращенные на него женские взгляды. Вечером подходит к обладательнице самого обжигающего и обращается с краткой выразительной речью: "Ко­нечно, вы можете отказать мне, но я бы непремен­но хотел пригласить вас в ... (дальше варианты — ресторан, бар, кафе, шашлычную и т. д., исходя из ваших возможностей и ранга совращаемой).

Остаток вечера посвящается одурманиванию. Ночь — собственно процессу. С утра можно пе­ребираться на соседний пляж.

Нет смысла напоминать, что выигрывают предусмотрительнейшие. Сани готовят летом, а плав­ки — зимой. Тренажерные залы построены не для тoгo, чтобы играть в них в шахматы. Упоение Нар­цисса на летнем пляже при виде любительницы искусства, пожирающей глазами его эстетичную плоть, — награда за пот, пролитый еще в декабре. Времена хиппи давно прошли. И даже не верится, что они были. Теперь не до философских бесед. Не тот фасон бицепса, и все — симпатии нету.

Женщинам тоже нет смысла расслабляться. Жаждущим, чтобы их душу посещали хотя бы по пятницам, придется основательно поработать над телом всю неделю. Сердце ангела стучит в плоти зверя. Таковы правила — не нам их менять.

Современный мир пронизан бизнесом даже на отдыхе. Тут приемлема любая форма расчета. Наличные в таком же ходу, как и натуральный обмен. Красивые ноги сдаются в аренду за право прокатить их в продуваемом страстью кабрио­лете. Мощный торс меняется на ягодицы, упру­гие, как детские резиновые мячи. Широкие пле­чи — на такие же бедра. Узость взглядов компенсируется толщиной бумажника.

Каждый товар обретет своего покупателя — истинный мужчина всеяден, хотя может это ин­теллигентно скрывать. Как голодный пес, он готов грызть и весело хрустящие кости, и сочащийся соком рубенсовский бекон. Только возраст и упа­док сил заставляют его обратить благочестивые мысли в сторону сексуальных диет. Не так страшно, что вы у него пятнадцатая. Важно, что где-то вас поджидает ваш тридцать четвертый.

Обижаться нет смысла — на этой ярмарке упоительно-жесткие законы. Если вы приехали на курорт, не теряйте времени на праздную бол­товню. Делайте свое дело и уходите. В спину вам уже дышат новые поколения отдыхающих.

Женщины и юмор – две вещи несовместимы

Природа не терпит пустоты. Та щель, где в мозгу самца размещено чувство юмора, в жен­ском отведена состраданию. Поэтому, если в цирке типичный добрый молодец покатывается от хохота, даже когда тигр жрет у него на глазах дрессировщика, то его хрупкая спутница зами­рает от ужаса уже при виде клоуна, грохнувше­гося на арену с высоты своего полутораметрово­го роста.

Дамы всегда более склонны к серьезности. Они требуют гарантий. Им хочется знать, где вы были с девяти до одиннадцати и почему на во­ротнике у вас чужая помада. Ответ: «Сам выма­зался, чтобы тебя рассмешить!» — ни за что не будет признан женщиной шедевром остроумия. Смеются почему-то одни мужики.

Если же женщина из вежливости все-таки присоединится к всеобщему веселью, то сдела­ет это со всей свойственной ее организму специ­фичностью. В отличие от нас она не может «гого­тать» и «ржать», а только прилично «хихикает» или «звенит, как колокольчик». Конечно, изред­ка попадаются громогласные экземпляры, со­трясающиеся от смеха всем телом, однако в об­щей классификации их место — в узкой графе «Исключения».

Дамы старой закалки ценят в шутке, прежде всего, изысканную галантность. Они никогда не употребляют неприличных слов, хотя знают их значительно больше, чем мы. Разговаривая с та­кой женщиной, то и дело рискуешь поскольз­нуться на ровном месте. Зато можно смело пересказывать при ней хоть полное собрание анекдотов о поручике Ржевском, если только по окончании с виноватой улыбкой не забудешь добавить: «Родился в казарме, до 17 лет общался только с унтер-офицерами и лошадьми. Первую женщину увидел в борделе. Отсюда — все вос­питание». За тяжелое детство вам все простят.

На фоне бесконечных рядов юмористов-муж­чин (от Рабле до Задорнова) профессионалок в этой области можно пересчитать по пальцам. Зато только женщина может производить шутки бессознательно, сама не понимая, какой вклад в сокровищницу мировой культуры вносит.

Когда она говорит, что любит вас просто так, ничего смешнее быть не может. Особенно, если в рубриках знакомств постоянно встречаешь объ­явления вроде: «Молодая симпатичная девушка познакомится с состоятельным нежадным муж­чиной». И не найдете ни одного типа: «Хочу по­дарить свою молодость и красоту некрасивому нищему, ведущему нездоровый образ жизни. Искателям приключений моложе 80 просьба не беспокоиться».

Несмотря на то, что прогресс по-прежнему делает отчаянные успехи, а цензура запрещена Конституцией, ряд тем для юмора остается под спудом тяжелых дамских табу. Как и во времена дикого средневековья, нельзя шутить над тем, во что женщина одета и что ей по-настоящему дорого.

Одета она, естественно, всегда очень хорошо. Более того — элегантно. Что бы ни нацепила. И на кого бы при этом ни была похожа.

А дорого ей такое, на что нормальному чело­веку иногда и посмотреть без содрогания нельзя. Например, дети. Скольким благодарным слушательницам я ни пересказывал выражение: «Конечно, детей пороть нельзя, но ведь что-то же, в конце концов, с ними нужно делать?», ни одна не поверила, что это всего лишь шутка безобидного юмориста Хармса. Все спрашивали, сколько за нее этот маньяк отсидел.

Но зато нет ничего более смешного, на жен­ский взгляд, чем мужчина. Вот уж, действитель­но, ошибка природы! Удивление, с которым представительница лучшей половины человече­ства взирает на нас, несравнимо даже с тем изумлением, что испытывает домашняя болонка при виде бродячего пса — и жить по-настояще­му не умеет, и шляется где попало, и голову того и гляди сломит! Мужчины растрачивают свои силы не на то и не так. Вместо того, чтобы при­слушиваться к чуткому женскому существу, пи­тая его приятными впечатлениями, они то и дело приносят ему одни огорчения. Грезят о гаремах, не понимая, что свой, единственный и неповтори­мый, в виде одной законной наложницы — уже навсегда рядом. Расстраиваются из-за женских измен, хотя должны были бы их только привет­ствовать. Не хотят делать предложение, "хотя все подружки уже вышли замуж". И, к тому же, храпят по ночам. Ну, разве это не повод для смеха?

В конце концов, все получается, как в одном пока еще малоизвестном анекдоте, который я, однако, усиленно пропагандирую:

«Приходит жена аспиранта к сексопатологу.

— Доктор, мой муж пишет кандидатскую диссертацию, и у него от переутомления совер­шенно пропало либидо. Что бы вы посоветовали?

— Коня.

— ???!!!

— Кони никогда не пишут кандидатских диссертаций».

Прослушав этот шедевр, дамы признавались, что так в нем ничего и не поняли.

Словом, женщина и юмор — две вещи несо­вместимые. Как гений и злодейство. Но сколько бы я это ни повторял, они все равно с этим не со­гласятся. Ибо больше всего на свете ненавидят очевидные истины.

Уроки феминизма

Феминисткам очень хочется, чтобы их руга­ли. И лучше — чтобы с утра до вечера. Во-пер­вых, бесплатная реклама. Во-вторых, возмож­ность сказать: «Мы же предупреждали: все мужики — сволочи!»

Но давать им такую возможность я не наме­рен. С какой стати мне ругать феминисток и, тем более, их бояться?

Разве кто-то слышал, чтобы они взорвали по­езд, подложили бомбу под парламент или заня­лись киднепингом? Я, например, никогда. Конеч­но, в какой-то мере они духовные террористки. Но настоящему мужчине это должно только приятно щекотать нервы, а не выводить из ду­шевного равновесия. Ведь, несмотря на все их усилия, многие до сих пор даже не знают, что та­кое феминизм. Как пишут в социальных опро­сах, «затрудняются ответить».

Между тем, прогрессивная, изданная в сво­бодном обществе (в самом Оксфорде!) Хатчисоновская энциклопедия объясняет явление неве­роятно просто: «Убежденность в равных правах и возможностях женщин».

И тут я сразу скажу: не согласен! У женщин возможностей больше! Они умеют рожать! Ме­жду прочим, это не я придумал. Так всегда Тол­стой отвечал, когда его доставали «женским во­просом». А он все-таки был гений.

Феминизм, как и коммунизм, пустил первые ростки в конце XVIII века — в эпоху, слишком мало знавшую о биологических особенностях че­ловека, а потому бредившую утопией равенства. Но сколько нас с тех пор не ровняли, мы все рав­но разные.

Мужчины тяжелее, костистее, рискованнее. Физически сильнее. В массе выше, хотя попада­ются и низкорослые особи. Живут меньше.

Женщины зато биологически выносливее. Легче нагуливают жирок — в генетической па­мяти остался резерв, чтобы при потере кормиль­ца дотянуть до момента, когда заметит новый партнер. Даже глаза наши по-разному устроены. Мужской, охотничий, лучше реагирует на дви­жущиеся цели. Женский — на неподвижные. Все еще с тех времен осталось, когда мы броди­ли по степи, высматривая мамонта и собирая ко­решки. А о феминизме вопрос вообще не стоял. Потому что специализация у нас разная. Жен­ская — рожать. Мужская — находить пищу и защищать.

И тогда главный аргумент феминисток (не­справедливо, что мужской труд оплачивается выше) отпадает сам собой. Да, мы, мужчины, за­рабатываем больше. Но куда потом тратим день­ги? На женщин! На цветы, развлечения, на квар­тиры, ремонты, учебу детей и т.д. Разве нам самим все это надо? Да, по примеру холостяка Канта, мы вообще ни в чем не нуждаемся, кроме звездного неба над головой! Замечено же, что лишенный женского общества, мужчина неверо­ятно быстро дичает. Если не верите, то хоть «Ро­бинзона Крузо» почитайте.

Феминистки любят высматривать, где только можно, пережитки патриархальщины — просто, как пыль в доме. И чуть что, нас за эту патриар­хальщину ругать: заскорузлые, мол, консерваторы, враги прогресса. Но разве так плохо было патриархальное общество?

На самом деле, роль отца в нем часто играла мать. А на должности короля работала королева. Чем не патриархален российский XVIII век? Между тем, в историков он носит название «цар­ство баб». Ровно шестьдесят семь лет из ста пра­вили дамы — Екатерина I, Анна Иоанновна, Елизавета Петровна, Екатерина II. И Суворова не унижало, что он кровь проливал за «матуш­ку-царицу». А проливал не фигурально, не ради красного словца — под Кинбурном на нем живо­го места не осталось. Едва уцелел. И знаменитый глаз Кутузова из-за нее, из-за Екатерины, потерян.

Причем, никакой гипертрофированной гу­манностью эти дамы не отличались. И ссылали, и фаворитов выгоняли с таким треском, который даже не снился нынешней секс-секретарше, уволенной по приказу шефа.

Феминистки почему-то считают, что систему подавления придумали мужчины. Что именно они методично и жестоко, чуть ли не на каждом шагу, да еще и с садистским удовольствием тер­роризируют женщин. Но я мог бы привести сот­ни примеров обратного — того, как подавляют и унижают маленьких мужчин в детском саду, в школе и дома. Как душат их теплыми шарфика­ми добрые мамы, считающие, что именно так, а не закаливанием, спасают от простуды, как на­смехаются, а то и лупят линейкой по пальцам преподавательницы. Я до сих пор с содроганием вспоминаю свою учительницу рисования. Сия особа, призванная сеять в душах прекрасное, швырялась альбомами, ломала кисточки и доводила весь класс до истерики своим слоновьим ревом. Феминисткам давно пора ею заняться. Ведь она унижала не только мальчиков, но и девочек!

Иногда женская властность доходит просто до абсурда! Случай из минувшего лета. Выхожу из моря — чистый, довольный, никого не трогаю. На берегу сидит злобная тетка, раздутая гневом, как воздушный шар:

— Молодой человек, вы не могли бы не за­плывать так далеко?!

— А что? — спрашиваю.

— Мой внук пытается вам подражать и при­водит вас в пример.

Но меня не так-то просто вывести из себя и заставить отказаться от моей знаменитой веж­ливости. Улыбаюсь всеми тридцатью двумя зу­бами, особенно тем, который недавно побывал у врача:

— Если бы ваш внук действительно мне под­ражал, он давно бы уже утопил такую бабушку, как я когда-то свою. А моя, между прочим, была куда лучше! Я даже плакал немного.

Надеюсь, тетка оценила мой юмор. Хотя не уверен — уж очень ей хотелось что-то сказать.

Зато я убежден в другом — матриархат был раньше патриархата. И в каждой отдельной че­ловеческой жизни он тоже стоит в самом нача­ле — когда мальчик под присмотром мамы дела­ет первые шаги. Вот там и ищите истоки насилия.

Но самое слабое место феминистической тео­рии — секс. Секс и все, что с ним связано. Две вещи крайне тревожат эту категорию дам — то, что мужчина смотрит на женщину, прежде всего, как на сексуальный объект, и то, что он любит порнографические фильмы. Это, видите ли, оскорбляет — почему, мол, не на душу в первую очередь обращает внимание?

Яркий пример женской логики и не более того! Мужчина ищет то, чего недостает на рынке. Если бы женщины предлагали секс направо и налево всем желающим, то в дефиците была бы душа. Если бы женщины выставляли напоказ интимные места своего тела, а закоулки души превратили в заповедную зону, то каждого муж­чину как истинного браконьера именно эти пота­енные лесные тропки, а не ноги, сводили бы с ума.

Что же касается порнографических фильмов, то в них наряду с женщинами снимаются и муж­чины. Причем, как свидетельствует статистика, зарабатывают меньше дам. Как и в модельном бизнесе. Давайте не урезать права актеров. Это нечестно. Им так хочется самовыразиться. Не меньше, чем феминисткам.

Иногда мне кажется, что если феминизация общества пойдет и дальше, то какой-нибудь тех­нический гений из чувства мести изобретет женщину-трансформер. Податливую, готовую вы­полнять любые причуды игрушку. А потребность в настоящих отпадет навсегда. Но я понимаю, что подобного не случится. К счастью, на свете достаточно прекрасных дам, не оскорб­ленных тем, что мы видим в них воплощение на­ших фантазий. На наш век хватит.

А о воспитании новых поколений мы позаботимся.

Изгнание из рая

Женщины — не дети. Бросать их не только можно, но и должно. Регулярная их смена повы­шает интеллектуальный потенциал, обостряет память и освежает эмоции. Важно только соблю­дать правила.

Хороший обычай придумал Генрих VIII. Зная, что женщины переносят душевные стра­дания куда хуже физических, этот просвещен­ный монарх казнил каждую из своих жен, как только она начинала ему надоедать.

К сожалению, способ не прижился. Совре­менная цивилизация требует от нас гуманности даже там, где она противоречит здравому смыс­лу. Поэтому старинную русскую потеху выго­нять бабу из избы вместе с детьми на крещен­ский мороз прямо под равнодушно мерцающие сибирские звезды следует считать такой же ус­таревшей, как катанье на розвальнях в обнимку с пьяным попом и расписным тульским самоваром.

Сладкое для всех время домостроевщины ка­нуло навсегда! Куражиться и глумиться безна­казанно в эру нанюхавшихся феминизма ма­менькиных дочек не дадут уже никому. Тем более провожать изгнанную из сердца даму «узорчатым, втрое сложенным ремнем», как лю­бил, бывало, изгаляться над Анной Андреевной Ахматовой талантливейший поэт серебряного века Николай Гумилев. В век, когда каждая дура может купить газовый пистолет, такое поведе­ние, по меньшей мере, непредусмотрительно. Сегодня мужчина имеет право применять ремень только, если дама мазохистка — да и то ис­ключительно по ее просьбе.

В целях безболезненного расставания связи с женщинами должны быть кратковременны и беспорядочны. Уже в начале знакомства, стоя в весьма неудобной позе с пучком роз в руке, вы должны не перебирать в уме поджидающие вас порнографические картинки, а обдумывать ре­цепты будущего отхода.

Грамотно организованный роман никогда не превышает трех-четырех недель. Ровно столько заняла кампания Вермахта в Польше. Связь продолжительностью в два месяца уже следует считать опасной. Полугодичная свидетельствует о вашем непрофессионализме и притуплённом инстинкте самосохранения. За роман, тянущий­ся более года, по законам бывшего СССР, вполне можно обвинить в преступной бездеятельно­сти — настоящий солдат никогда долго не зале­живается на достигнутом. Джентльмен бросает женщину, как сигарету — недокуренной. А эс­тет — едва успев стряхнуть с ее кончика первую порцию пепла. Именно за этой чертой начинают­ся истерики и дамское свинство.

Меньше всего нас должно беспокоить, пере­живает ли брошенная мегера психологический стресс. Собственное спокойствие и душевный комфорт — вот наша задача! Не гони бабу силой! Убеждай по-доброму! Взови к ее разуму! Чело­век цивилизованный предпочтет, чтобы она ис­чезла из его жизни после маленькой националь­но-освободительной войны, а не в результате его добровольного желания избавиться от надоев­шей колонии. Благородный жест раскаявшегося империалиста туземка все равно не оценит.

В идеале необходимо достичь эффекта, когда женщина галлюцинирует, будто не вы ее, а она вас бросила. Умело создавайте у нее эту иллюзию! Пользуйтесь достижениями пропаганды! Денно и нощно лепите из себя образ врага!

Расскажите, что ваш папа был очень ревни­вый и по воскресеньям гонялся за мамой с топо­ром, а прадедушка в пору революционного без­закония повесил свою невесту на воротах родового гнезда — то ли за то, что она была ко­миссаром и спала со всеми, то ли из-за обычного несходства взглядов на будущий семейный бюд­жет. Как бы между прочим, оброните в разгово­ре с любимой, что ваш приятель-доктор считает, будто мужчина должен регулярно изменять для пользы здоровья, и что только эти взгляды вы считаете научно верными. В крайнем случае, ку­пите в поликлинике справку, что вы сексуаль­ный маньяк.

От вас отвернутся. К вам больше не потянут­ся. Возможно, даже сменят половую ориента­цию. Некоторое время вы сможете наслаждаться философским покоем, помня, что путь каждого настоящего мужчины устелен телами брошен­ных женщин, переступать через которые следу­ет, не спотыкаясь.

Но даже несмотря на блестяще проведенный отход и заслуженное поощрение в виде фразы: «Забери зубную щетку и никогда тут больше не появляйся, негодяй!», не исключено, что вы ста­нете жертвой рецидива. Тактика хищниц изо­щряется. Болезненная привязанность к одному отдельно взятому самцу превышает все мысли­мые пределы.

Изучив наши слабые места, они могут coблазнить самым сокровенным. Даже предложить заняться сексом прямо на улице во время служебной встречи через неделю после разрыва. В этом случае следует принять неприступный вид и со сдержанной печалью в голосе ответить: «После того как я расстался с тобой, я утратил всякое желание заниматься сексом. Кроме того, сегодня я уже дважды им занимался»... Обычно после этого она сразу же отбежит в сторону, ску­ля, как после заряда крупной дроби.

Если же больная упорствует и даже обещает стать вашей рабыней, контракт с нею можно ус­ловно продлить на специально оговоренный не­продолжительный срок с возможностью новой пролонгации.

Всякое здоровое существо стремится к при­умножению. В конце концов, не для того мы за­воевываем женщин, чтобы всех их сразу бросать.

Истребитель женщин

Рожденный в Украине избавлен от поисков смысла жизни. Идеальное место для подвига — родная страна, густо заселенная отборным жен­ским поголовьем, всегда под рукой. На ее пока еще слабо зараженных СПИДом просторах есть где проявиться породистому самцу. Главное — правильно выбрать тактику для покорения им­перии непуганых амазонок.

Женщины не любят грязные, пахнущие со­ляркой танки. Побаиваются непредсказуемых гранат, несмотря на то, что их кольца так похо­жи на обручальные. Есть только один род войск, опытом которого можно воспользоваться в борь­бе за право удовлетворять разнузданные ин­стинкты, — авиация.

Трудно найти что-нибудь более похожее на летающий фаллос с крыльями, чем задравший нос к небу молодчага-истребитель. Только этим, даже не будучи фрейдистом, можно объяснить странное, на первый взгляд, тяготение слабого пола к пилотам. Поскрипывая кожей форменных курток, «рыцари неба» еще в эпоху только что победившей пролетарской революции уже рабо­тали на революцию сексуальную. Отшлифован­ную в двух мировых войнах тактику воздушного боя можно смело переносить на арену любовных схваток.

Правило первое — бей на взлете. Ничто так не заводит настоящего хищника, как охота на юную диетическую дичь. Гигантские победные списки немецких асов заполнены, в основном, за счет необстрелянного молодняка. Присматри­вайся к обитательницам детских площадок еще в то время, когда они интересуются бесплатны­ми качелями, а не походом в дорогой ресторан. Через несколько лет несмышлёные ангелы по­лучат статус совершеннолетних, а ты — законную лицензию на их "отстрел". Возражения опытных дам, что такие победы не прибавляют чести, отклоняются. Подержанные девушки просто завидуют. Твое пушечное мясо должно быть свежим и не протухшим.

Правило второе — набирай высоту. Забудь о лживых советах приятелей не делать карьеру. Поднимаясь по ее ступеням, больше шансов встретить потенциальную жертву. А достигнув высокого положения — использовать его в лич­ных целях. Просторные кабинеты с мягкими ди­ванами и право вербовать секретарш — преро­гатива больших начальников. Неужели ты хочешь лишить себя этого удовольствия только потому, что кто-то сказал: «Легче верблюду про­скользнуть сквозь игольное ушко, чем богато­му — в царствие небесное»?

Правило третье — нападай только на расте­рянного, утратившего моральную стойкость про­тивника. Самая неприступная красавица пере­живает порой приступы одиночества и тоски. Ас должен вынырнуть из-за облаков в тот самый трудноуловимый момент, когда ее выгнали с ра­боты, бросили в личной жизни и обругали в об­щественном транспорте. Внуши, что именно ты тот самый, кого небеса послали, чтобы решить все ее проблемы и даже принести кофе в по­стель. На несколько недель можешь забыть о мужском достоинстве. Умоляй и стой на коленях. Прикидывайся помешанным на почве неразде­ленной страсти. Симулируй даже любовь до гроба, если нет другого выхода. В случае удачи ты себе все простишь. Ведь это не более чем отвле­кающий маневр, венцом которого должна стать длинная, сладострастная очередь раскаленной спермы, посланная прямо в цель. После чего — неизменный боевой разворот и уход к новым встречам в сияющем небе.

Надеюсь, не нужно напоминать, что атака по­лучится эффективной только в том случае, если ты следишь за своим оружием и мотором. Час в день в бассейне или на турнике — профессио­нальная обязанность донжуана высокого полета. Блестящая физическая подготовка повышает психологическую устойчивость. Снимая одежду, ты должен быть уверен, что ослепишь еще чем-то, кроме шелковых семейных трусов, сви­детельствующих о твоем высоком общественном положении. В противном случае из элитного ис­требителя есть риск превратиться в неповорот­ливый ночной бомбардировщик, покоряющий женщин только метанием увесистых пачек денег.

Замечено, что жертвы автомобильных ката­строф подсознательно стремятся к оживленным дорогам. То же самое можно сказать и о клиен­туре соблазнителя. Привлеченные мощной во­ронкой агрессивной ауры, беспомощные нежные создания будут сами втягиваться в шлейф твоей славы, теряя волю к сопротивлению. И тогда встанет только один вопрос: как отмечать одержание победы?

Для этой цели на моем рабочем столе всегда стоит модель Миг-3 — самого элегантного истре­бителя Второй мировой. Красными звездочками, как в советских ВВС, к его фюзеляжу пригвождены души сбитых женщин. Белыми, как в аме­риканцев, — если соблазненная имела честь быть девственницей. Случайные, не имевшие продолжения связи в поездах и на курортах обозначены скромными черными палочками на хво­сте — так шифровали удачи асы люфтваффе.

В этой коллекции нет только так называемых «побед в группе» — они не достойны джентльме­на, уважающего уголовный кодекс.

Укрощение корыстолюбивой

Женская алчность так же безгранична, как Вселенная. И так же, как Вселенная, имеет тен­денцию к расширению. Шагающую в ногу с ве­ком мадам уже не удовлетворишь марш-бро­ском в Крым и зараженным любовью принцем на белой «девятке». Чтобы испытать экстаз, ей не­обходим «Мерседес» и утренний бриз на острове Тенерифе — хотя она до сих пор не помнит, где это находится. В идеале же рай для дочери чело­веческой должен помещаться прямо в банке, а Бог работать кассиром, оплачивающим счета по первому требованию.

В жадности женщины есть что-то от наивно­сти дикаря. Тот, кому приходилось бывать в не­доразвитых странах, знает, в какой восторг при­ходит абориген при виде белого человека. Каждый турист кажется ему как минимум Рок­феллером, готовым тут же вливать доллары в местную экономику в обмен на замызганные бурнусы и огрызки папируса с портретом жука-скарабея.

Примерно те же переживания сотрясают и женщину, в убогой жизни которой появляется элегантный красавец, созданный в тренажерных залах и секретных лабораториях парижских ку­тюрье. Почему-то она считает, что представи­тель этой редкой породы мужчин тут же уподо­бится языческому жрецу и начнет вызывать магические дожди из банкнот, осыпающих бед­ную Золушку с головы до ног. При этом ей не­вдомек, что молодой человек, возможно, уже со­вершил несколько преступлений против человечества за право носить ремень от «Hugo Boss», а потому мечтает только о том, чтобы от­стегать им кого-то по хитрой пухлой заднице, корыстолюбиво подрагивающей на высоких каблуках.

Излюбленные женские поговорки «неплохо бы купить» и «хорошо было бы приобрести» пре­следуют мужчину всю жизнь вплоть до того судьбоносного момента, когда он окончательно убеждается, что выгоднее всего вложить капи­талы в простой сосновый гроб. Причем, не для нее, а для себя. А до этого несчастный десятиле­тиями блуждает по выбранному женщиной лож­ному пути, отовариваясь никому не нужными стиральными машинами и таблетками от голов­ной боли.

Наиболее трагическая ситуация, как всегда, сложилась в Соединенных Штатах. Бездонные американки уже давно мутировали в обыкновен­ные счетчики с вторичными половыми призна­ками. Только по форме сохраняя человеческое подобие, эти игральные автоматы заняты ис­ключительно выдумыванием новых поводов для сдирания штрафов с заокеанских мужиков, оту­певших от пожирания дешевой гамбургятины. Громадные бройлерные культуристы и директо­ра крупнейших корпораций безропотно платят отступное своим бывшим супругам, вместо того, чтобы, купив систему федерального правосудия на корню, скопом отправить их вместе с отпры­сками в воспитательный дом.

Женское взяточничество еще кое-как объяс­нимо, если речь идет о заслуженных патриархах мужского мира, наполненных жизненным опы­том до краев — генералах в отставке, подержан­ных киногероях и миллиардерах на покое. Чтобы высечь из этих пресыщенных самцов хоть искру прежнего воодушевления, действительно необ­ходим изощренный профессионализм. А профессионализм всегда чего-нибудь стоит.

Но бандиты в юбках пытаются запустить руку даже в карман прыщавого юнца, подсчиты­вающего свою первую зарплату, и начинающего менеджера, из последних сил разорившего сво­его первого конкурента.

Втайне женщины всегда будут обожествлять наши финансовые просчеты. Судьба Клеопатры, которую Цезарь взял на содержание вместе с ее обанкротившимся царством, вместо того, чтобы отдать на растерзание озверевшей солдатне, служит для них вечным примером. Они мечтают ничего не делать и иметь все. Но, к счастью, есть и другие исторические прецеденты. Великий Петр в ответ на счет, присланный одной из анг­лийских актрис, только хладнокровно заметил, что в своем отечестве привык покупать женские поцелуи по копейке за дюжину.

И поэтому, когда женщина задает мне во­прос, почему я не трачу на нее деньги, я отвечаю не менее парадоксальным вопросом: «А разве ты лошадь?» И так как еще ни одна из них не сооб­разила сразу, причем тут лошадь, расшифровы­ваю с ехидной полуусмешкой: «Если бы ты была лошадью, то я бы лично шел на Сенной рынок и приобретал тебе два гарнца овса, оплачивал бы твои визиты к ветеринару и платил бы кузнецу за новые подковы. Но раз ты не лошадь...»

Букет для женщины всегда слишком мал. Любой подарок — всегда слишком дешев. Она всегда заслуживает чего-то лучшего.

А поэтому лучшее, что можно придумать, не дарить ей ничего.

Тем более себя.

Если в пример для подражания пробивается полоумный субъект в съехавшей на ухо шапке, сотрясающий ресторан ночным криком: «Гуляй, бояре!» и требующий шампанского себе (ящик), своей лошади (ведро), своей даме (ванну) и сво­им цыганам (каждому по бутылке), то такое об­щество можно сразу тащить в ларек для стекло­тары. Ему конец.

Не спорю, парня в шапке можно назвать ве­ликомучеником щедрости. Но страшно даже представить, если все мы, прочие мужики, ста­нем ему подражать. Финансовый кризис обеспечен.

Всем хорош Сергей Паратов из «Жестокого романса». Только пришлось потом расстаться со всем — и с пароходом «Ласточка», и с любимой Ларисой. Прощай кутеж, привет похмелье! Так почему же о Паратове тоскуют женские души? Лучше бы он был рыцарем скупости. Тогда бы драма на Волге обернулась легкой комедией.

Откровенно говоря, я просто не понимаю, за­чем нашим дамам цветы. Вещь — бесполезнее огурца. Что — ими закусывать можно? Поддер­живая эту выгодную только цветочным фирмам традицию, мы оказываемся глупее обезьян. Са­мец шимпанзе подарит своей избраннице банан. Но коллекционную орхидею — никогда! Зато ни­кто не слышал, чтобы джунгли сотрясала вели­кая депрессия. У них там все разумно устроено. Потому что никто никому не дарит цветы.

Стоит ли печалиться, если вместо одного жалкого пакетика импортных макарон ваш кормилец (за ту же цену!) притащил две роскош­ные, неподъемные пачки отечественных? К тому же серых — значит, экологически чистых, без красителей и вредных добавок! Ваш друг — ум­ный. Он о вас заботится. Кроме того, он поддер­живает национального производителя.

Вы не довольны, что пригласивший вас муж­чина предложил в баре только стакан апельси­нового сока? А, по-моему, он просто кутила! За ту же цену на оптовом рынке можно купить пол­тора литра точно такого же. И распить их на ла­вочке, дыша свежим осенним воздухом.

А как вам понравится, если я скажу, что в Ев­ропе каждый, независимо от пола, расплачива­ется за себя сам — если он, конечно, не прости­тутка и не проститут. А мы движемся в Европу! Пора привыкнуть, что даже на оптовом рынке сок на двоих придется покупать вскладчину! Чтобы чувствовать себя независимой лично­стью, а не девушкой на содержании.

Предложение кавалера выпить в баре рю­мочку дорогого ликера должно привести благо­разумную барышню в содрогание. Первое, что подумала бы на ее месте любая волчица: «Этот волк хочет, чтобы я умерла от цирроза печени — только поэтому он собирается купить мне такой дорогой яд!»

Почему кого-то должно удивлять, что в моей квартире отличный ремонт, а в полупустом хо­лодильнике лишь самые необходимые здоровые продукты? Только умеренностью можно достичь благосостояния. Финансовые махинации и игра на бирже — не для всех. Остальным придется потуже затянуть пояса, если они хотят отремонтировать в евростиле хотя бы будку для любимой собачки.

Кроме того, неужели толстый, одышливый, «ни в чем себе не отказывающий» жених, рис­кующий схватить инфаркт прямо в разгар лю­бовных игр и вогнать вас в безумные траты на врачей, лучше тощего скупердяя? Пусть он ни­чего не ест и вам не дает! Не нужно будет пла­тить за препараты для похудения.

Богатые нации имеют плохую репутацию. За пфенниг удавится — говорят о немце. А ему хоть бы что. У него все нормально с самооценкой. Он знает, что обязательно найдет свою милую ум­ную Гретхен, которая, если он расщедрится, одернет ефрейторским тоном: «Ты, что, Ганс, хо­чешь нас разорить? Это платье мы купим мне только, когда оно появится на распродаже!»

Апофеоз женщины будущего

Богатства женской души — ничто в сравнении с сокровищами ее сундуков. Первые — улетучиваются, как хорошее настроение. Вторые — мож­но щупать вечно. Это понимали даже варвары. В старые времена счастливую невесту со све­кольными щеками везли в дом жениха верхом на горе перин в сопровождении обоза с домашним скарбом и ревущего стада крупного рогатого ско­та — зрелище не менее сильное, чем завоз товара в супермаркет. В качестве обязательной юриди­ческой формальности новобрачной полагалось иметь при себе грамоту, торжественно удостове­рявшую, сколько десятин пахотной земли отныне переходит в цепкие лапы ее любящего супруга.

Возвышенную красоту этой сцены отрицали только воинствующие большевики, пытавшиеся ради мирового счастья скрестить двух полуго­лодных разнополых строителей коммунизма в предоставленной государством конуре заводско­го общежития. Но эксперимент не удался. Буду­щее принадлежит усовершенствованным идеа­лам прошлого.

В третьем тысячелетии первобытный размер женской груди и естественный цвет волос не бу­дут представлять ни малейшей рыночной ценно­сти. Новые технологии этого не позволят. Жен­ское тело станет всего лишь инструментом в руках диетологов и косметических хирургов. Моду на тряпки заменит помешательство на ме­таморфозах красоты.

Уже в 200... году «в струе» будут «ноги-ходули» и «бюсты-невидимки», а толпы девушек бросятся в распахнутые настежь ворота ремонтных заводов, требуя немедленно удлинить первое и уничтожить второе. Но уже через пару сезонов диктаторы эстетических норм убедят всех в том, что высшая ценность состоит в обладании хорошо откормленной плотью рубенсовской красавицы. И, несмотря на то, что женщины, как известно, ненавидят сладости и больше всего на свете обожают изнурительные за­нятия спортом, модницы примутся поглощать ваго­ны пирожных, а особо нетерпеливые — обзаво­диться пикантными силиконовыми животиками и искусственной кожей, имитирующей целлюлит, по цене дороже крокодиловой. И никто даже не дога­дается, что новое поветрие будет вызвано переиз­бытком производства текстиля в Юго-Восточной Азии и продуктов питания в Украине, вступившей вдруг ни с того, ни с сего на тропу бурного экономического развития.

Следующим шагом изобретательных акул пре­красного станет появление стиля «унитело», пре­восходящего все остальные массовостью марке­тинга. Каждая будет считать долгом чести иметь все такое же, как у любой другой каждой — сред­нюю талию, средние бедра, выразительные сред­ние глаза, объединяющие основные признаки ев­ропеоидной и монголоидной рас, и практичную, требующую минимального ухода пигментацию мулатки. Параметры, выведенные на основании математических формул, женщины воспримут с тем большим энтузиазмом, что реклама убедит их: только наличие универсального среднестати­стического тела — единственный действенный способ застраховаться от мужских измен.

Естественно, выдержать все эти удары судьбы сможет только финансово независимая, твер­до стоящая на ногах «селфмейдвумен». Третье тысячелетие — эпоха мужского отдыха, право на который мы заслужили изнурительным умственным трудом.

Именно мы вывели комбайны на просторы полей и кухонь, заменили крестьянскую лошад­ку неутомимым железным жеребцом и оснасти­ли машины автоматическими коробками пере­дач, сделав управление ими доступными даже пятилетней девочке. Мы открыли Америку, сле­тали на Луну, навели порядок и демократию и даже придумали противозачаточные таблет­ки — хотя последнее никоим образом нас не ка­салось! Женщины же за это время, закоптив миллиарды сковородок, в лучшем случае научи­лись более-менее сносно жарить котлеты. На­стал час потрудиться и им.

Они так долго добивались равных прав, что пора рассчитаться за них соответствующими обязанностями. В законодательстве развитых стран должна появиться статья, сурово наказы­вающая женщин за попытку травмировать муж­скую психику бестактными требованиями инве­стиций. Финансовое обеспечение вашей самореализации — не наше дело. Нам это не ин­тересно. Мы плохо воспитывали детей. Мало за­рабатывали. И совсем не заботились о будущем. Все это вы сделаете лучше нас — ибо на то вы и лучшая половина человечества. И раз женщины так убеждены в своем умственном превосходст­ве, то пора на деле доказать свой чрезмерно раз­росшийся «ай-кью».

Биржи, офисы, научные лаборатории и даже генеральный штаб следует предоставить в их полное распоряжение. Легко обвинять мужчин в звериной жестокости, когда забрызганные кро­вью невинных жертв, они приносят в дом вкус­ную диетическую булочку, дабы возлюбленная-вегетарианка не упала в голодный обморок. Женщины, естественно, устроят мировой поря­док без этих антигуманных эксцессов.

Колониальные войны и перестрелки на улицах отойдут в легендарное прошлое. Политических соперниц будут устранять не громыхающим выстрелом в висок, а аптечно выверенной порцией яда. А преступников перевоспитывать в обычных школах, доводя до столбняка проповедями учи­тельниц, ознакомленных с тайнами бытия, соглас­но инструкции Министерства образования.

Конечно, не все женщины сразу шагнут на путь восхождения. Многие из них хотят жить по старинке, в силу природной застенчивости подталкивая вперед не себя, а нас. Но я знаю способ, как переломить ход истории.

Чтобы заставить дам занять по праву пола­гающееся им место в авангарде прогресса, муж­чинам следует объявить временный мораторий на сексуальные отношения. Примерно на протя­жении двух недель общение с женщинами будет ограничено совместными походами в театр и об­суждением просмотренных фильмов. Для совре­менных мужчин, ослабленных алкоголизмом и гиподинамией, такое непродолжительное воз­держание не будет утомительным. (Высокоспор­тивный и некурящий автор этих строк не в счет, но ради общего блага и он попробует постра­дать.) Зато потом мир вступит в эпоху сбывших­ся женских грез. Причем, сразу всех. Даже вы­сказанных как бы между прочим.

И тогда я торжественно провозглашу начало апофеоза совершенной женщины будущего — единственного существа, которое я способен доб­ровольно прославлять. Но только при условии, что оно самостоятельно заплатит за свой постамент.

Из цикла «Хамло женского рода»

Ударницы гламура

Простая баба расстается с жизнью легко. На­мучившись и натерпевшись, она уходит неза­метно, как жила. Другое дело — светская дива. Ее провожают на тот свет, как любимую собаку или маршала Жукова — с военными почестями и всенародной скорбью.

В Украине это еще впереди. Сливки общест­ва у нас регулярно съедали во время революций и голодоморов всяческие упыри. Аристократов резали на корню. Голубой кровью заряжали го­родские фонтаны. Так что всех наших нынешних так называемых «дам» сделали в советское вре­мя. В лучшем случае на Броварской мебельной фабрике. Отсюда и проблемы. Киевский высший свет выглядит как банда атамана Грициана Тав­рического, въехавшая в господский особняк и нацепившая чужие вещи. Манер нет. Традиции утеряны. Антиквариат растащен быдлом. Со­всем недавно ведущие светской хроники даже не могли решить, о чем спрашивать такого гостя в первую очередь: каких художников предпочитаете или какие трусы носите? Я не шучу! Это исторический факт! Спросите у Кати Осадчей!

Да и сейчас мало что изменилось. Месяц на­зад один такой «интервьюер» пытал-пытал меня о секретах творчества в передачке якобы «о ли­тературе» (хотя сомневаюсь, что он вообще уме­ет читать), пялился-пялился на мой костюм, а потом взял да и брякнул о наболевшем: «Вам ка­кие модные брэнды ближе всего?» Пришлось от­ветить наглецу: «Все одинаково далеки, кроме формы офицера русской императорской армии!»

Между прочим, мундир этого самого офицера (только мундир — без штанов, фуражки, сапог и шпор!) сейчас стоит на антикварном аукционе 10 тысяч долларов. По цене — вполне «от кутюр». Готов поспорить: ни их Гальяно, ни наш Залевский такого не пошьют! Секрет утрачен еще в 1917-м! Уже Ленину пришлось бегать по броневичку в пролетарской кепочке и кургузом пиджачке.

По сей причине мною приветствуются любые попытки изобразить «хороший тон». Даже самые дикие. Взять хотя бы хозяйку телесалона «Кол­кости Кольновой» (фамилия и название для при­личия слегка изменены). Это ничего, что иногда она похожа на самку белого какаду, водящегося на Молуккских островах. Зато на публике любит намекать, что чуть ли не постоянно живет в Лон­доне. Послушать Свету, из Виндзорского замка она просто не вылезает — была бы мужчиной, ей бы королева титул сэра дала. А так полом не вы­шла. «Образование детям нужно давать только в Британии... Это однозначно... Лучшие бутики в мире — лондонские...» — все из ее перлов! Непо­нятно только, как такую яркую птицу занесло на глухие малороссийские хутора. Еще наша гранд-мадам любит распространяться о своем аристократическом происхождении. Дескать, служил ее прадедушка в лейб-гвардии, забыла каком, полку... Как же, так я и поверил! Служил он в лучшем случае кучером в петроградском ЧК — там и на аристократов насмотрелся, когда их выводили в расход.

Гламурная жизнь требует исключительной выносливости организма. Нужно с утра до вече­ра навязывать себя как новую разновидность тампакса. Это только по официальной версии глупая пресса души не чает в своих героях. Папарацци к ним в окна лезут. Журналисты стоят в очередь, чтобы записать для истории очередную нетленную мысль. Хакеры взламывают домаш­ние электронные архивы с пикантными снимка­ми. А я помню другое. Как ломилась в дверь от­дела культуры газеты «Киевские Гадости», где я тогда трудился, «всемирно известная красавица и фотомодель, мисс Украины и ее окрестностей» Саша Неналаенко (дадим ей такой псевдоним — надеюсь, узнаваемый). Бедняжка только что съездила в США и обходила редакции с пачкой фотоснимков, которые сопровождала коммента­рием: «Смотрите, как интересно! Это я на яхте в каюте, где однажды спал Клинтон!» С тобой он, что ли, на той яхте спал? Добрая наша завотде­лом Вика бедняжку-золушку пожалела и фотки для публикации взяла, а потом по секрету, когда Сашенька уже улепетнула, вильнув карьерист­ским задком, цинично объяснила: «Все равно пи­сать ничего не хочется. Да и ставить нечего — забьем полосу фотографиями койки, на которой Клинтон ночевал».

А сколько пришлось мне побегать от «выдаю­щегося художника» Сережи Пиаркова! Вот же прилипучий был человечище! Гора идей! Я в парламент — он уже там. Зайдешь в Минкульт вопросики порешать — с порога в нашего Рафаэля вступишь. Он там одно время то ли сторо­жем, то ли советником на общественных началах при госпоже-министерше Белозвездовой подъе­дался. Мобильник с утра включишь — опять Пиарков! Звонит, проповедует панамериканизм, не спится ему! И чего, спрашивается, не в Техасе, а под Киевом поместье свое бетоном обводит? Команчей боится? Так наши мужички его надеж­нее любых индейцев во время очередной «колиивщины» сожгут! Напрасно он их народную смекалку недооценивает.

«Олесь! Ты должен взять у меня интер­вью! — наседал Пиарков, тряся жидкой бороденкой, как у сельского дьячка. — Это будет круто! Ты — скандальный! Я — скандальный! А потом снимемся на капоте моего джипа! Что бы все видели, как я его затюнинговал!»

Так хотелось ему ответить: «Поехали, Сере­женька, в Ирак, взорвем американский танк, на­стрижем дурных американских голов, а потом — по финке в зубы — и сфотографируемся на фоне этого безобразия! Тебя тогда точно в Америку не пустят. А мне она и даром не нужна»... Едва сдержался. Ведь не поймет же, азиат! Никакого у него чувства черного юмора — точь-в-точь, как у г-на консула Северо-Американских Соединенных Штатов.

В последнее время появилась еще одна кате­гория граждан — профессиональные борцы с гламуром. Ирэна Мавпа, например. Вроде писательница. Но писать не умеет. Вроде красавица. Но взглянуть страшно. Вроде мыслитель. Но мыслей нет. И (чуть не забыл!) покорительница сердец не просто мужских, как Светлана Кольнова, а бисексуальных — по официальной вер­сии сношает в извращенной форме все, что дви­жется — даже детенышей хомячка. А по неофициальной, которой я больше доверяю, про­сто мастурбирует — так как с ней, прыщеносной, никто спать не хочет. Раздвинула границы сознания — перелезла через стену гламура и стоит теперь с другой стороны — там, где город­ская свалка. Говорит, что так свободнее. Конеч­но, свободнее — мыться ж не надо! По мне же, с какой стороны забора не стань, все равно воли не видать. Как и на всем Земном шаре, который, по моей философии, просто большая благоустроен­ная тюрьма с материками и океанами, но без возможности побега за пределы стратосферы.

Жить по гламуру сложнее, чем не по лжи. Пиджак должен быть не просто пиджаком, а не­пременно от Бриони. Голова — от хороших роди­телей. Женская грудь — минимум третьего раз­мера. Если есть — своя. Если нет — силиконовая. Тоже недешевое удовольствие — от 3 тысяч у.е. и выше. Плевать на пол — нельзя. Пить из однора­зового стаканчика — «заборонено». Ездить на «Форде» — только, если он — «Мустанг» середи­ны 60-х. А лучше — сразу на «Порше». На «Мер­седесе»? Нет, не гламурно. Вчерашний день. И на «Порше» скоро будет тоже не гламурно. Так что нужно спешить — купил, поездил и лохам пода­рил. А сам пешком — на гламурных конечностях. Вперед, вперед! Гламуру нет предела!

Девушка напрокат

Государство стремится контролировать все. Не только финансовые потоки, но даже ручейки спермы. Как прирожденный вуайерист оно хочет знать, в какие клоаки граждане сливают излишки энергии.

Но полученной информацией наш государст­венный организм не пользуется.

Виновата в этом его глубочайшая дряхлость. Существуя с незапамятных времен, делясь и размножаясь, государства успели накопить мас­су наследственных заболеваний и психических отклонений. Некоторые из них даже рождаются биологическими старцами.

К примеру, Украина — явно бабушка с пер­вого независимого крика: «Ганьба!» в 1991 году. Она страдает нарциссизмом, старческим слабо­умием и половой немощью. Первое доказывается обилием официальных праздников. Второе — отсутствием национальной идеи. Третье — со­кращением народонаселения рекордными темпами.

Мы не собираемся никого завоевывать. Ни с кем не соревнуемся. И даже не снимаем кино. «Ще не вмерлы» — и то хорошо.

Ясно, что любой пенсионерке для оправдания существования нужны подходящие спар­ринг-партнеры. Порывшись по сундукам, Ша­покляк в вышиванке нашла их в проституции и порнографии. «Мы превращаемся в заповедник секстуризма! — орет, как изнасилованная, сво­бодная пресса. — После отмены виз немцы едут не смотреть Печерскую лавру, а щупать задни­цы киевских студенток!»

Ну и что? Чем больше наших баб измерят своими влагалищами заграничные члены, тем меньше иллюзий у них останется. Пусть сравнивают. Мир до конца можно понять только экспе­риментально. Не хотели москаля — нате немца! Не можете постигнуть умом, изучайте другим органом.

Зато теперь известно с научной точностью: украинского женского счастья не существует в природе. Продавая свое тело по мировым ценам, наши Катерины все равно не научились полу­чать на сдачу счастье. Стоит послушать их раз­говоры, когда они делятся производственными впечатлениями. Шведы — жадные. Швейцар­цы — тупые. Англичане — странные.

Хорошие отзывы от одной знакомой интерде­вочки я слышал только об итальянцах. Да и то потому, что, заплатив деньги, те любят лизать девку промеж ног, как фанатик икону. «Итальянцы — н-е-е-е-е-жные», — сладко за­катывая глаза, цедила моя собеседница, словно присосалась к дорогому коктейлю долларов за пятьдесят. Уверен, обожравшись средиземно­морской нежности, ей захочется простой отече­ственной кухни — с огурцом и квашеной капус­той. Но будет поздно. К тому времени мы окончательно перейдем на азиаток из Таиланда.

Или отправимся европеизироваться в Поль­шу — буквально рядом, за пограничным стол­бом, ждет нашего вторжения распутная католи­ческая страна, усеянная кабинками для отсоса избыточной сексэнергии и легальными публич­ными домами. Варшава вечером — ничуть не хуже Рио-де-Жанейро. Рекламки заведений разврата усеивают тут все улицы, телефонные автоматы и лобовые стекла автомобилей. Мест­ные разносчики суют тебе их прямо под двор­ник, чтобы ты не забыл посетить ночью самые интересные достопримечательности древнего города на Висле. А днем можешь шляться по секс-шопам. Тут они величиной с киевский гас­троном! Европа! Хотели люди в Евросоюз и до­бились своего — заняли в нем достойное место!

Что заставляет одну труженицу сидеть це­лый день в офисе, а другую — гулять всю ночь по панели, неизвестно. Но поменяй их места­ми — погибнут обе. Каждому свое. Несомненно другое: в подавляющем большинстве женских душ живет проститутка. Просто часто она не ак­тивизирована. Или настроена работать по по­жизненному найму — как служащий солидной японской компании.

Выходить каждый вечер на работу — трудно. Нужно держать себя в форме, нервы — в руках, а ноги — в ботфортах на таких каблучищах, в которых далеко не убежишь. Не каждой удается устоять на этой головокружительной высоте! Замужем проще. Нашла мужа и все — экстрим кончился. Можно сдавать стринги в утиль.

Но точно так же, как и доярки или учитель­ницы, продажные женщины делятся на три ка­тегории. Половина из них — врожденные хал­турщицы. Хоть член, хоть доильный аппарат они будут обслуживать исключительно непро­фессионально. Даже если занимаются этим всю жизнь.

Причем за любые деньги! Можно накинуть сверх положенных по киевским расценкам пяти­сот гривен в десять раз больше — все равно бу­дет жевать прибор, как корова силос. Еще и развлечет напоследок историей про свою больную бабушку. Постоянные потребители сексуальных услуг добровольно обмениваются на сайтах информацией о таких бракоделках, чтобы не попа­даться снова. Их боятся пуще СПИДа.

Еще сорок пять процентов девушек способны кое-как симулировать трудовой энтузиазм. Ста­хановки из них не получатся. Но обычные сред­ние уличные ткачихи — выходят. Даже швеи-мотористки, способные обслужить до трех клиентов за ночь. Втайне эта категория работ­ниц тяготится своей деятельностью. Но виду не подает, так как родители научили ее добросове­стно относиться к труду.

И, наконец, последняя разновидность ночных бабочек порхает исключительно по призванию. Это может быть скромная студентка, зарабаты­вающая губками на новую сумочку или модное пальто; примерная жена, не вызывающая ника­ких подозрений; или суперпрофессионалка, за­служившая своими услугами квартиру на Крещатике.

В любом случае, они отдаются по максимуму, ибо не умеют иначе. Не просто «с огоньком», как вторая категория, а с целым крематорием стра­сти. «Я очень популярная! — говорила мне одна из них. — Меня берут даже такие люди, как...» (Дальше следовала фамилия известнейшего в Украине олигарха, рекламировать которого «за так» я не намерен.)

Естественно, проститутка по призванию обо­жает деньги. Но ей важно еще и удовольствие от процесса. Кроме оргазма, она способна испыты­вать вдохновение, ничем не отличающееся от того, что посещает любого творческого человека.

Клиент для нее — муза. Кровать — лист бу­маги для короткой новеллы с неожиданным кон­цом или для длинного романа с продолжением. Есть рукодельницы, способные настрочить неве­роятно пухлые тома! Они стареют вместе со своими постоянными заказчиками, приноравливаясь ко всем изгибам их биографий.

Украина напрасно сражается с продажной любовью. Бабушка просто забыла свою боевую молодость, когда грешила групповым сексом од­новременно с ляхом, турком и москалем.

С тех пор немало отошло вод. Родились новые поколения, не помнящие об историческом про­шлом. Но по-прежнему самой успешной в мире украинкой остается Роксолана, продавшаяся султану вместе с верой и потрохами.

И пока будет так — ничего не изменится. Ко­гда отовсюду слышишь: «У нас забрали все!», стоит ли удивляться, что многие выносят из дому то, что осталось — то есть, самих себя?

Истина скрывается в самых неожиданных местах. Когда — в вине. Когда — в банковском сейфе. Иногда она может прятаться даже между двух продажных женских ног. И от этого не пе­рестает быть истиной.

Лишняя вещь в доме

Наукой доказано: от частого употребления женщина портится. После года совместной жиз­ни с ней не можешь отделаться от впечатления, что несчастная объелась грибков-галлюциноге­нов. Каждая ее фраза — тяжелый бред. Каждый жест — иллюстрация к истории болезни. Каж­дый поступок — повод для помещения в психи­атрическую лечебницу.

Нет ничего страшнее, чем проснуться однаж­ды утром рядом с законной половиной, стянув­шей с тебя одеяло. Баба расслабленно потягива­ется, чешет дремучую подмышку, воображая себя Джулией Робертс — жизнь удалась! Заведя себе мужа, она уверенна, что так будет вечно. Ее финансовые проблемы — теперь твои. Ее фанта­зии — как пыль, по всему дому. Ее головная боль завелась и в твоем мозгу. А если не завелась — тем хуже. Самка в шоке — отчего это ты, подлец, ничего не испытываешь? Даже сочувствия?

Поэтому, угрюмо уставившись в потолок, спрашиваешь: как это меня так угораздило? Ведь читал же в детстве: «Женись, мой друг, ко­гда уже ни на что не годен!» Это толстовский князь Андрей говорил толстовскому же Пьеру Безухову. Знал Лев Николаевич толк в семейной жизни! Недаром чуть не пришиб однажды суп­ругу обычной пишущей машинкой. Жаль про­махнулся! Не пришлось бы перед смертью из Ясной Поляны бежать. Умер бы, как приличный человек, на чистой постели, а не на железнодо­рожной станции среди чужих людей. И зачем, спрашивается, такие хорошие романы писать, если живешь все равно не по ним, а по семейному кодексу?

Сколько ни наблюдаю за женщинами, все чаще прихожу к выводу, что Дарвин ошибся. В животном мире у нас с ней разные предки. Мы, мужчины, произошли от интеллектуальной обезьяны. Она — от таракана.

Во-первых, у нее тараканы в голове. Во-вто­рых, заводится на кухне, как таракан. В-треть­их... Какая разница, что в-третьих, если и так понятно, что за беда!

Субботнее утро — тяжелое испытание для любой семьи. Вроде все сделано. Еще вчера. Вро­де никуда не надо спешить. А сбежал бы сразу. Лишь бы не слышать, как она допрашивает: «Какие у тебя планы на сегодня, дорогой?»

Был бы действительно «дорогой» — промол­чала бы. А, может, я размышляю о смысле жиз­ни? Или изобретаю новейшую философскую систему? Или просто приблизился к пониманию категории «бесконечность»? Причем, не на тео­ретическом, а на образном уровне. Так, что даже и ей сейчас бы все объяснил?

Нет, всегда под руку! Вякнуть некстати — ее обычный прием. Как та спартанка, что, прово­жая сына на войну, прогнусавила: «Или на щите, или со щитом!» А то без нее не знали бы! Мужская жизнь всегда между двумя этими позиция­ми. А еще чаще — без всякого щита с одним кин­жалом в зубах на танки. Ее же привилегия — сидеть у нас за спиной, которая, как известно, лучше любого щита. И при этом зудеть хуже свежепосоленной ранки.

Все женщины до гробовой доски желают ос­таваться папиными дочками. Им нравится, когда их ладошка целиком в отцовском кулаке. Они обожают подарки и комплименты — всегда ис­кренние и непременно из сильных рук. Если измужчины общество целенаправленно выбивает сначала плаксивую бабу, а потом несмышленого мальца, то на маленькую девочку в здоровенной тетке смотрят сквозь пальцы. Дескать, как-ни­будь уживутся одна в другой — по принципу матрешки.

Но уживаются они плохо. Как и все, что стра­дает раздвоением личности. Так и не ясно, что в следующую минуту выскочит из этой куклы — существо, желающее остановить на скаку коня, или боящееся войти в самую обычную (даже не горящую) избу, где установлена расстеленная двуспальная кровать.

Дать, не дать — любимая девичья игра. Или дать так, чтобы никогда больше не захотелось. В результате, мужчина, узнавший на практике, что такое женская душа, навсегда уходит к про­ституткам. Дабы отныне общаться только с те­лом — без сопутствующих ему вредных примесей.

Вся социальная история человечества — ле­топись мужского бегства от семейных ценностей. Дом философа подобен казарме. Марк Аврелий жил в полевом лагере на границе с германцами. Диоген — в бочке. Наш Сковорода — шлялся ме­жду чужими домами на манер бродячего бомжа. Скромность обстановки не помешала первому оставить классические «Наедине с собой», вто­рому — послать на хрен Александра Македон­ского, а последнему — увековечиться всего од­ной фразой: «Мир ловил меня, но не поймал!»

Гордые и красивые всегда бежали из дому, чтобы творить благо и злодействовать. Уйти в пираты или святые — вечная мужская мечта. Только мужчина способен раздать все свое добро бедным или наоборот отобрать у них все. Некоторые умудряются делать даже то и другое, попеременно подражая то Чингиз-хану, то Иисусу Христу.

Женщина на такую душевную ширь не спо­собна. Она может только тащить все в дом, к кон­цу жизни окончательно превратив его в склад ненужных вещей, где нет ничего более лишнего, чем она сама. Но никто еще не видел мужчину, все страсти которого сводились бы к одной убо­гой формуле — жениться, жить долго и счастливо и умереть в один день со своей женой. И даже если такой оригинал найдется, то даже самые отчаянные феминистки признают его не мужчи­ной, а тряпкой.

В мировой истории существовало только одно идеальное общество — Запорожская Сечь. Клас­сическая страна матриархата — Украина — по­дарила высшую формулу женоненавистниче­ского мужского союза. «Незваный гость хуже татарина», — гласит поговорка. Но, оказалось, баба хуже даже незваного гостя. Поэтому казаки предпочитали жить прямо в Диком Поле, деля его с татарами, — лишь бы не жениться никогда.

Половую потребность они удовлетворяли, на­силуя симпатичных панянок в завоеванных польских городах или глуша ее водкой, а свою численность поддерживали, сманивая у родителей жадных до вольной жизни подростков — точь-в-точь, как турецкий султан янычар. Нет ничего удивительного, что этот совершенный мир разрушила именно женщина — царь-баба Екатерина II с выводком своих женоподобных «екатерининских орлов» в напудренных париках.

Но, что бы ни случилось, в каждом из нас все равно жив казак. Каждый мог бы повторить за гоголевским Бульбой: «Не слушай, сынку, мате­ри: она — баба, она ничего не знает».

Мы знаем! Две женщины всегда лучше одной. Лишнюю никогда не поздно выбросить. Глав­ное — не держать их в доме.

P.S. Женщину ненавидишь, как вуйко моска­ля. И «повбивав бы». Но как потом жить — не ясно. На кого зло сгонять?

Модные твари

Из всех божьих тварей тварь модная — самая суетная. Как гоголевский черт, она сучит ножками, дергает пустопорожней головенкой, трясет фалдами — стремится произвести впечатление. В мозгу у нее всего одна мысль: как я выгляжу? Зато она настолько сильна, что полно­стью подчиняет все ее существо.

По одежке встречают, по уму провожают. Рабы моды помнят только первую часть этой ис­тины. Им хочется, чтобы по ширине лацкана оценивали толщину их кошелька. По длине юбки — крепость моральных принципов. По сверканию дешевых стразов — блеск ума.

Эпоха, сделавшая героями портных, не дос­тойна строчки в учебнике истории. Разве кто-то помнит имя прото-Кардена, пошившего сюртук Наполеону? Разве не лично Черчилль придумал собственный имидж с сигарой и галстуком-ба­бочкой? И разве не сам товарищ Сталин, без чьей-либо подсказки, почувствовал, что в армии пора вводить погоны, потому что империя по­строена и нуждается в надлежащем шике?

Сильной личности мода не нужна. Она дикту­ет стиль на века, а не на сезон. Стая мартышек, собравшихся на показ, чтобы выяснить, какую шерсть нынешней зимой носить, не вызывает у нее ничего, кроме презрения.

В великую мужскую эпоху, сто лет назад, для моды был отведен скромный угол на женской по­ловине дома. Чиновники и военные без всяких подсказок помнили, что и когда следует одеть. Последние вообще не имели права появляться в штатской одежде. Фасон мундира утверждал лично царь. Каждый юнкер, получая первый офицерский чин, знал, что августейший модель­ер раз и навсегда позаботился о красоте его внешнего вида.

Простонародье с единообразной красивостью одевалось в то, в чем теперь скачут на сцене фольклорные ансамбли. Даже адвокаты — лица свободной профессии, выступали в суде только во фраке. «Не снимать фрак неделями» — на их жаргоне означало процветать, день за днем от­рабатывая заказы. Мода в нашем понимании ос­тавалась прерогативой слабого пола, и проще­лыг, вроде Голохвостого, у которого, кроме фасона, ничего за душей не имелось.

Теперь времена изменились. Женщины доби­лись с мужчинами равных прав. Но в результате только опустили их до уровня себя. Неудиви­тельно, что центральной фигурой в современной индустрии моды стал знаменитый пидор, расти­ражированный в десятках копий. Сладенькие мальчики Дольче и Габана, старый очкастый папа Карло Лагерфельд, по-бабьи обмахиваю­щийся помпадурским веером, и целый выводок пухлявых отечественных виртуозов наперстка с желейными задницами, по которым так и хочет­ся заехать кавалерийским сапогом — всю эту нечисть отличает одно: атрофия мужского начала.

Пушкин ошибался: нельзя быть дельным че­ловеком и думать о красе ногтей. Ногти даны самцу не для того, чтобы красоваться на выстав­ке достижений маникюрного хозяйства. Ими можно цепляться за неровности почвы, карабка­ясь в горы, рвать горло врагу, отмечать маршрут по карте, когда сломался карандаш. В крайнем случае — просто чесаться. Выскоблил из-под них грязь, подстриг ножницами, вделанными в перочинный нож, — и ладно. Вместо того чтобы шлифовать бархоткой декоративные когти (на портрете Кипренского видно, сколько внимания уделял Александр Сергеевич этой части своих верхних конечностей), поэту следовало чаще уп­ражняться в тире. Тогда бы кавалергард Дантес не уехал из России невредимым, а лег в мерзлую петербургскую землю с аккуратной дырочкой в шинели, не поддающейся никакой штопке.

Победитель всегда одет в лохмотья. Запорож­ские казаки, презирая роскошь, пускали ото­бранные у турок шелка на портянки. Роскошный гитлеровский вермахт, одетый, как для посеще­ния борделя, расколотила в пыль корявая Крас­ная армия в обмотках и брезентовых ремнях. Элегантные американцы, пижонисто засовывав­шие пачки сигарет прямо под маскировочный ремень на каске, драпали из Вьетнама от тузем­цев, обутых в резиновые тапки. Отсутствие в по­дошвах «вьетнамок» титановых пластин поче­му-то не помешало гоняться за «зелеными беретами». Как говорится, было бы желание!

Горе стране, президент которой модник. Хру­стя перед телекамерами накрахмаленными ман­жетами, не поднимешь экономику — тут следу­ет засучить рукава. Когда политические обозреватели начинают всерьез рассуждать о парламентской моде, писать в отчетах, у кого из нардепов на руке «Фрэнк Мюллер», а у кого — «Омега», и прикидывать, две или три тысячи долларов стоит костюм у председателя комитета по борьбе с организованной преступностью, ясно, что такой законодательный орган пора ампутировать. Нечего превращать государствен­ное учреждение в филиал бутика.

Помните, как сгорел при Ельцине российский генпрокурор Скуратов? Сначала заказал фир­ме-донору пару десятков костюмов для себя. Потом стал разгуливать по бане уже без всякой одежды в компании продажных девок. А в ре­зультате из «ока государева» неожиданно пре­вратился в человека, только «похожего на про­курора». Странно! Иметь власть — и променять ее на лапсердак, который через год не продашь и на сэконд-хэнде... Интересно, носит ли он сего­дня те эксклюзивные костюмчики? Или засунул куда подальше как вышедшие из моды?

Могучие цивилизации разрушались на гла­зах, прельстившись блестящими заморскими цацками. Экономический баланс Древнего Рима подорвала мода на китайский шелк. Дворянская цивилизация России выдохлась, обставив поме­стья завезенными из Парижа гарнитурами. Ка­кой прок был Воробьянинову в его гамбсовских стульях? Лучше бы отслюнил сотню-другую на зарплату полицейским, сторожившим его особ­няк. Может, не было бы тогда никакой револю­ции. Не пришлось бы гоняться по Совдепии за тещиными бриллиантами, выслушивая от Остапа: «Куда вы? ГПУ само за вами придет!»

В одной из читанных в детстве книжек меня поразил забавный рассказ. Германский путеше­ственник заехал в гости к какому-то африкан­скому царьку. Того вынесли к нему верхом на старом продавленном диване, купленном у капи­тана европейского корабля. Царек использовал его вместо трона, выменяв на пару десятков со­отечественников. На голове у жертвы моды красовалась еще одна «шикарная вещь» — старая: медвежья шапка французского гренадера, кото­рую «великий монарх» приспособил в качестве парадной короны. Ничего не напоминает?

Разве не так же разбазарили Советский Союз, обменяв величие на американские джин­сы? Я еще помню те времена, когда одноразовая зажигалка с надписью «Marlboro» считалась чуть ли не символом принадлежности к высше­му обществу. Теперь такую можно найти в киев­ской грязи на улице. А новые продажные твари из телевизора убеждают меня, что модно носить какие-то тряпки от крашенных итальянских педрил, не забудущих прикупить на выручку не подвластную никаким «пискам» виллу на берегу Адриатики.

Мода — всегда дрянь. Она рассчитана всего на год. В следующем году будет новая. А я не по­купаю даже жемчуг, потому что через сто лет он непременно состарится. Я люблю все вечное. А вечны в нашем мире только три вещи — земля, оружие и слава. Залевского непременно забудут, как забыли портного Наполеона. Но у него еще есть время пошить мне сюртук. Я расплачусь за него парой строчек в мемуарах, если вещь будет действительно стоить того.

Директива домашнему повару

Баба вползает в душу наподобие котлеты. Сначала шкварчит, как на сковородке, а потом дает себя съесть. Но, в отличие от котлеты, она имеет способность воскресать и внедряться в твою жизнь надолго. Иногда даже навсегда. При­чем, с гарниром — родственниками, домашними животными и детьми.

Тогда ты задумываешься: где ее подлинное место? Куда поставить вещь, чтобы не портила интерьер?

Некоторые всерьез пытаются делать из своих подруг бизнес-вуменш. Мол, смотрите: моя — умная! Не только гимнастику в кровати делает, а еще и считать умеет! Другие вбухивают астро­номические суммы, превращая жен в певиц. А как иначе? Не пропадать же таланту, раз чело­век научился так синхронно открывать напома­женный рот под фонограмму? Третьи... Черт с ними, с третьими. У них тоже ничего не получа­ется. Только деньги зря потратили.

Божье откровение в ином: место женщины — на кухне. Нет таких сложных вещей, которые нельзя было бы свести к простым. Мир устроен элементарно. Им руководят инстинкты. И глав­ный из них — пищевой. На пустое брюхо не ра­ботается и не любится. Тем более, не поется.

Дамы это отлично осознают. Если предло­жить заняться сексом сразу — редкая согласит­ся. Но если сначала в ресторан — шансы резко увеличиваются. Женщина видит: у мужчины серьезные намерения. Он готов крупно потра­титься. Может быть, даже гривен на двести! При виде цифры в счете растет и ее самооценка. В постель с вами ложится уже не дешевая шлюха, а дорогая интеллигентная блядь.

Но, разорившись так разок-другой, прикиды­ваешь: кормить, кроме нее, еще и ресторанного повара — накладно. И заводишь собственного — только женского пола. Обученного по совмести­тельству управлять пылесосом, стиральной ма­шиной и некоторыми наиболее похотливыми частями твоего тела.

Этим актом благотворительности помогаешь и себе, и ей. Бедной девочке больше не нужно за­ботиться о смысле жизни. Вопрос, быть женой или космонавтом, отпадает сам собой. Меньше беспокоит и зависть к голливудским звездам. А также, отечественной «звездочке» Наталье Могилевской, которую замуж взяли, но долго там не выдержали.

На кухне женщина успокаивается. Тут есть что почитать — сборник рецептов и инструкция по эксплуатации электрочайника. Можно по­петь — если акустика позволяет. Есть к чему приложить художественные таланты. Напри­мер, к обдумыванию дизайна нового разделочно­го столика.

Некоторые женские особи успокаиваются в этом месте настолько, что постепенно заполняют его собой целиком — лет через десять грудь про­сто упирается в мойку, а зад — в холодильник у противоположной стены. Лично мне такие эк­земпляры кажутся пределом совершенства. Они никуда не торопятся, ни за кем не гонятся и ни за что не пилят. А если пилят, то не тебя и твой мозг, а мозговую косточку какого-нибудь до­машнего животного, попавшего им на обед.

Говорят, повара-мужчины готовят вкуснее. Сомневаюсь. Мой армейский опыт подсказывает иное. В армии не только весь производственный процесс приготовления борща находится в мужских руках, но даже мытье кастрюль. Тем не менее, поесть вкусно там можно, только забрав­шись на дом к какой-нибудь сердобольной жене офицера, пожалевшей бедного солдатика.

Помню, была у меня такая. Не женщина — картина! Нет, порнографическая открытка — супруга полковника генерального штаба! Такие борщи варила — объеденье. Правда, к тому вре­мени я был уже рядовым запаса. А генштаб не советским, а всего лишь украинским... Да какая разница? До сих пор, как живая, стоит в памяти у плиты в одних туфельках и фартушке — ко мне задом, к кастрюльке — передом... Эх, люблю я борщ, господа!

Не тяжелый, скоромный, а постненький, дие­тический — с бурачком, с капусткой и (главное!) с сушеной рыбкой по старому казачьему рецеп­ту — воблой или таранью. Только он — борщ этот — меня с нашей плаксивой Украиной и ми­рит. С утра встанешь, глянешь на Майдан Незалежности — на похабную девку в веночке с шашлыком в руках... Все, думаешь, еду — к чертям собачьим в Париж навеки! Как Тургенев. Не могу больше выносить надругательства над моим эстетическим чувством! А в обед борщец похлебаешь и попустило — нет, брат, шалишь, сделаем тут страну всем на радость. С двумя го­сударственными языками, со всеми националь­ными кухнями! И ведь что интересно — в теории приготовлю борщ замечательно. А на практике баба нужна — без нее никак!

Сама по себе женщина — существо крайне жестокое. Можно сказать, вообще без тормозов. Испортить жизнь человеку для нее, что мороже­ного лизнуть. Но на кухне ее низменные ин­стинкты сублимируются. Поорудовав топори­ком, почикав ножичком, нашпиговав чесноком цыпленка табака или набив утиную тушку ябло­ками, маньячка добреет.

В благоуханном мирке гастрономических изысков ей не так хочется тюкнуть вас по голове сковородкой, когда вы возвращаетесь под утро с чужой кухни.

Она понимает, что вы просто ходили за ре­цептами — знакомились с внутренним устройст­вом других поваров и что все это только ради се­мьи. Как иначе можно понять, что дома вкуснее?

Каждая женщина воображает себя самым уникальным существом на земле. Она убеждена в своей незаменимости для мировой цивилиза­ции. Только попав в руки строгого и справедли­вого инструктора, можно избавиться от этого на­вязчивого бреда. Быть Мадонной или Юлией Тимошенко — почетно. Но еще большего уваже­ния заслуживает скромное воспитанное сущест­во, живущее на кухне и помнящее о своих свя­щенных обязанностях.

Оно знает, что главное — не думать о малопо­нятных словах «самоактуализация» и «феми­низм», а вкусно и вовремя заваривать утренний кофе, выбирать на рынке свежее мясо и посто­янно удивлять чем-то новеньким самого важного клиента — законного супруга.

Только в этом случае кухня существа может стать больше, жизненное пространство — шире, а скромное житейское счастье — заслуженнее.

Каждая семья напоминает маленькую ар­мию, где муж — танковый корпус, а жена — зам. по тылу. Чтобы танки прорвались на вражескую позицию, их нужно заправить соляркой, подвез­ти боекомплект и развернуть полевые лазареты. Ведь даже после самого успешного боя бывают раненые — они нуждаются в заботе и утешении. Так и в семейной жизни: без домашнего обеда и доброго слова ваш собственный танк никуда не побежит.

В законодательстве Италии есть замечатель­ная статья: мужчина может там потребовать не­медленного развода, если жена попыталась при­нудить его к любой кухонной работе. Все проблемы Украины оттого, что у нас такой ста­тьи нет.

Формы в униформе

В моменты редкого просветления любая жен­щина осознает, что она — всего лишь скоропортящийся товар. Эдакий сексуальный творожок с постоянно колеблющимся от перееданий и диет процентом жирности. Отсюда ее помешательст­во на упаковке. Не заботясь о своем качестве, самки вида homo sapiens только то и делают, что натягивают на себя обертку поярче.

Если архитектура — это застывшая музыка, то дамское платье — замороженная истерика. У типичного мальчика много игр. У девочки только одна — обратите внимание, какая я красивая. Выражение «крик моды» могло возникнуть только по этой причине.

Шубки, юбочки и чулочки. Лак для ногтей и кожаные курточки. Декольте, оборочки и рюшики. Сто тысяч разновидностей бюстгальтеров. И еще столько же фасонов туфелек. Все это при­думано с одной целью — убедить мужчину, что под ворохом капустных листов не малоаппетитная кочерыжка, а сладкое сокровище. Уникаль­ное и невыразимо прекрасное.

Но нормальный молодой человек стремится не к уникальности, а к унификации. Его интере­сует в девушках простота в эксплуатации и взаимозаменяемость. У него свой взгляд на жен­скую одежду. Платьицу «от кутюр», сигналяще­му, как дорого стоит то, что под ним, он предпо­читает стандартный наряд школьницы, медсестры или походно-полевой шлюхи в камуфляже.

Мужчина жаждет абсолютной власти. Униформированная женщина — вызывающе антииндивидуальна. Всем своим видом она показывает, что готова к подчинению.

Как бы далеко ни ушло человечество от первобытного существования, но изначальная фор­ма его бытия — стая — жива до сих пор. Ей только придумали цивилизованные названия — фирма, контора, государство. Вожак всегда име­ет приоритет на употребление подконтрольных самочек. В стародавние времена он помечал их лично. Но когда вид размножился, а количество особей переросло осязаемые пределы, марки­ровкой стала служить форма или хотя бы ее де­тали, заменившие непосредственный контакт шефа с телом.

Популярная эротическая фантазия — секс в офисе — выросла на этой почве. Деловой стиль одежды — та же униформа. Строгая юбка до ко­лен, белая блузка и папка под мышкой у юной особи, имитирующей трудовую деятельность, может возбуждать не меньше, чем выводок шоу-герлз с перьями в задницах, вскидываю­щих ноги выше головы.

В отместку целая категория женщин тащит­ся от офисных мальчиков в галстуках и пиджа­ках. Я знал одну продавщицу, которая не могла устоять против костюма в полоску, какой бы не­годяй его не носил. Жертва фетишизма так и не вырвалась из плена стереотипов. Увлажняясь при виде каждого молодца, похожего на ее иде­ал, она до сих пор стоит за прилавком в «Метро-граде». Деловой костюм ассоциируется у нее с преуспеванием. Она не верит, что Бил Гейтс хо­дит на работу в свитере, а президенты давно встречаются без галстуков.

Некоторым романтикам нравятся девушки в матросках и бескозырках. По-видимому, они мыслят свою жизнь как гигантский корабль, чья команда, вплоть до кочегаров, состоит из слабого пола. Поднялся на мостик — употребил «рулево­го». Спустился в кают-компанию — чпокнул па­рочку «стюардов». Где-то между трапами зажал «старпома» с грудью третьего размера. Пока не нападут пираты — плыть можно.

В тяге к медсестрам в обтягивающих ми­ни-халатиках есть что-то глубоко неполноцен­ное. Мужчина, страдающий такой фантазией, ищет в девушке заботливого друга. Ему не хва­тает преданности и доброты. Вселенная пугает его. Это тип вечного дезертира, предпочитающе­го отлеживаться в госпитале, пока другие воюют. Его не прельщает мираж вражеского города с домохозяйками, готовыми сдаться в сексуаль­ный плен. Он сам уже сдался в обмен на бесплат­ный укол сочувствия.

Зато субъекты, грезящие о школьницах стар­ших классов, экипированных на манер дуэта «Тату» в клипе «Я сошла с ума», вызывают ис­креннее уважение. Совращение несовершенно­летних — занятие для настоящих мужчин. Бе­лые гольфики и плиссированные юбочки легко могут одеть в тюремную робу. Хотя современное законодательство в этой области, на мой взгляд, слишком строго. Древнерусское уголовное право было куда либеральнее. Оно считало несовер­шеннолетними только девиц до тринадцати лет. То есть, до наступления физиологической зре­лости. Глупо пичкать грудастых десятиклассниц алгеброй и запрещать взрослым дядям делиться с ними азами житейского опыта. Парламенту тут есть над чем поработать. Широкое поле для за­конодательных инициатив — налицо. Главное, чтобы среди депутатов хватило истинных почи­тателей «Лолиты» Набокова, а не двуличных из­вращенцев, блеющих с трибуны о защите куль­туры, а тайком бегающих в публичный дом.

Огромной популярностью пользуются девуш­ки в армейской форме. Война способствует паде­нию моральных норм. Преступления автомати­чески становятся подвигами. За то, за что в мирное время могут надавать по шапке, теперь дают ордена. Барышни под пулями возбуждают­ся легко, понимая, что фронтовые потери приво­дят к тотальному дефициту мужчин. Динамщицы исчезают как класс. Втайне каждый мечтает оказаться на войне. Ухаживания тут сведены к минимуму, ресторанов нет, цветы — только по­левые, а огромное количество гниющих трупов вокруг наталкивает самых несообразительных баб на мысль срочно приложить усилия для вос­становления сократившейся популяции.

Но никто не хочет женщину-пожарного, жен­щину-космонавта и женщину-водолаза. Не по­тому, что огонь, космос и пучина пугают нас. А лишь по той причине, что спецснаряжение лиц этих профессий слишком тяжело для любовных игр. Представьте, что в кровать к вам ввалилось нечто в скафандре. Или в жабьих ластах, воняю­щих резиной. Немногие захотят делить с таким чудовищем постель. К тому же, в любой момент есть риск пережать какой-нибудь жизненно важный шланг и вместо оргазма стать безутеш­ным свидетелем агонии партнерши.

Зато пикантную горничную из отеля хочет любой. Пятизвездочная гостиница — идеальное место для воплощения сексуальных идей. В ней имеются бар, бассейн, тренажерный зал и даже собственная дизель-электростанция, автомати­чески врубающаяся в тот момент, когда во всем городе исчезает ток. Комфортабельные лифты склоняют к разврату. Номера оснащены двуспальными кроватями. Узкие коридоры с ковро­выми дорожками сами собой направляют на путь порока. Не мудрено, что тут так и хочется нанизать на вертел покорное существо в перед­ничке, готовое потворствовать самым разнуз­данным инстинктам. Впрочем, куда чаще роль этих секс-горничных играют самые обычные проститутки, за сто долларов в час перевопло­щающиеся в ту красоту, которая, если и не спа­сет мир, то хотя бы не даст погибнуть вечеру.

К сожалению, безупречная внешность — та­кая же редкость, как святость. Только униформа позволяет несколько сгладить эту вопиющую несправедливость бытия. Должным образом сшитая, она отвлекает наше внимание от недос­татков скрытых под нею форм.

Хамло женского рода

Традиционно считается, что женщина — жи­вотное слабое и болезненное. Поэтому ему при­нято подавать пальто и уступать место в общественном транспорте. На самом деле это заблуждение. Назвать женщину слабой — то же самое, что презирать холерную палочку за то, что ее видно только в микроскоп. Маленькая, да удаленькая! Проникнув в крепкий солдатский организм, зараза выводит из строя целые армии!

Хамка верит в свою исключительность. Не прочитав ни строчки из Ницше и даже не зная его имени, эта дама с рождения гордо несет пе­ред собой знамя сверхчеловека. Все двери мира — для того, чтобы она открыла их ногой. Все мужчины — чтобы вытерла о них ноги. Все яблоки — чтобы понадкусывала. Библейская Ева, несомненно, была хамкой, за что ее и выперли из райского сада. Всю оставшуюся жизнь она по­святила мести — тому, чтобы плодить своих двойников. Эксперимент удался. Теперь хамок много и вклад их в сокровищницу мирового духа все значительнее.

Маленькие хамочки уверенно копошатся в песочницах. Размером чуть побольше — нагло рассматривают в упор школьных учителей. Под­росшие особи — отправляются в университеты и колледжи, твердо зная, что это такие места, где они должны показать себя во всей красе. А со­всем крупные — портят жизнь окружающим за то, что не сбылась их детская мечта — усесться задом на земной шар и с криком: «Я — звезда!» колотить по нему сандаликом.

Хамке все должны. Правительство не забо­тится о ее социальной защите. Медицинская сис­тема — о здоровье. Мужчины — о досуге. Все в мире плохо. Все нужно поменять. Генеральная уборка должна начаться в шесть утра и никогда не заканчиваться. Подозреваю, что даже покой­ный Троцкий с его теорией перманентной рево­люции и ныне здравствующий Усама Бен-Ладен с бомбой — на поверку всего лишь две хамки, только прицепившие для маскировки бороды. Слишком уж много в их поведении женской ис­терики. Обычные же среднестатистические эк­земпляры просто портят повседневную жизнь, наполняя своими претензиями улицы, базары и жилищно-эксплуатационные конторы.

То, что дорогу в жизни нужно пробивать гру­дью, хамка понимает буквально. Даже, если, вместо солидного пятого, у нее с трудом прощу­пывается первый размер, она действует им, как ломом. Горе встретившемуся на ее пути. Череп­но-мозговая травма от нечаянного соприкосно­вения с женской разновидностью хамла гарантирована, как отдавленная нога в маршрутке.

«Кто они, а кто я!» — считает эта зараза, мигом вызывая вокруг себя эпидемию массового остервенения. Не имея голоса, она смело лезет в певицы. Фонограмму ей купят. Рожу исправят. Все, что не сделают врачи, почистят на компью­тере. А если нет еще на свете такого компьюте­ра, она напишет песню. Что-то вроде: «Полюби меня такой, какая я есть!» Хамло женского пола почему-то свято уверено, что его непременно должны любить. Оно очень болезненно реагиру­ет на ответные проявления агрессии. Может даже грохнуться в обморок от неожиданности. Илииз хитрости — чтобы сымитировать невин­ную жертву.

Мимикрия — надежное орудие хамки. Иногда она годами прикидывается девушкой из высшего общества, рафинированной интеллигенткой или дочерью приличных родителей, чтобы в самый удобный для себя момент показать клыки. Голливудские фильмы о красавицах, за секунду превращающихся в вампирш, и украинские го­голевские панночки — всего лишь иллюстрация этой метаморфозы. Хамка может даже прослу­шать университетский курс по этике. Но посту­пит она всегда исключительно неэтично.

У нее нет тормозов. Начиная карьеру в банде по воровству газа, она впоследствии будет ис­кренне голосить об ограбленном ею народе. Про­дав лидера партии, расскажет о верности прин­ципам. Отбив любимого у соперницы, публично пожалуется на склонность мужчин к изменам.

Страницы журналов и газет переполнены фотографиями знаменитых хамок. Мадонна, ук­равшая свой псевдоним у Матери Божьей, Ана­стасия Волочкова, которую только через суд за­ставили расплатиться за сделанный в ее квартире ремонт, Алла Пугачева, неизвестно по какой причине вообразившая себя великой пе­вицей — не более, чем широко разрекламиро­ванные хамки. Теперь они образцы для подра­жания и недостижимый идеал для новых поколений своих поклонниц. Хамство в моде. Оно приносит прибыль и дает чувство собственной значимости.

Символические личности, вознесенные силою вещей на самый верх общественной пирами­ды, — всего лишь флажки, обозначающие целые социальные явления. Каждая тетка, удачно обругавшая такую же на улице, чувствует себя не менее счастливой, чем Бритни Спирс, рассказавшая в прямом эфире все, что она думает о Кристине Агилере.

Существует две разновидности хамок — красивая и не очень. Первая бунтует по причине своей внешней привлекательности. Вторая — из-за ее отсутствия. Красивая при удачном сте­чении обстоятельств становится так называемой «демонической женщиной» — мечтой любого ма­зохиста. Уродливая — просто девочкой для би­тья — чучелом, на котором упражняются ее бо­лее удачливые соперницы. Именно из этой второй породы рекрутируется бесчисленное бюрократическое хамье в юбках, шуршащее бумагами в судах и районных администрациях; такие же бесчисленные посетительницы этих администраций, слоняющиеся по коридорам, по­тому что им нечем себя занять; наглые продав­щицы «на ставке», заявляющие покупателю, что им все равно, купят у них что-то или нет, и те циничные твари, которые оставляют свои ис­пользованные тампаксы в пляжных кабинках для переодевания. Даже если хамка просто мол­чит, у нее при этом такое выражение лица, что всем вокруг непременно хочется выругаться.

Справедливость требует признать: время от времени хамка заводится в каждой девушке, точно так же, как хам гнездится в душе благо­роднейшего из мужчин. Некоторая доза хамовитости нужна любому здоровому организму. Для выживаемости. Просто как прививка. Чтобы знать, какие антитела вырабатывать в случае проникновения в тебя вируса чужой наглости.

Но та же справедливость не дает забыть и другое. Хамло женского рода намного живучее, чем его мужской вариант. Не потому что оно крепче или концентрированнее, а исключитель­но из-за необъяснимой гуманности. Настоящий хам недолго оскверняет собой ландшафт. Успо­каивающий укол штыком в живот или отрезв­ляющий выстрел из пистолета в затылок мигом превращают нарушителя правил человеческого общежития в то самое, о чем «или ничего или только хорошее».

Такая перспектива вынуждает тщательно подбирать слова самых оголтелых виртуозов ру­гани. Нет ничего вежливее, чем бандитская «стрелка» или дипломатические переговоры, ко­торые ведут две вооруженные до зубов ядерные сверхдержавы. В крайнем случае, тебя могут уважительно обозвать Империей Зла. Но по ма­тери точно не пошлют.

Чем выше уровень вооруженности, тем утон­ченнее этикет. Но так как женщины не любят оружия в принципе, то хамки среди них не пере­ведутся никогда.

Из цикла «Манифест сексуальной контрреволюции»

Инфляция девственности

Встретить девственницу теперь так же труд­но, как медведя. Тем не менее, общение с ней по-прежнему не сулит ничего хорошего. Уж луч­ше познакомиться с медведем. Мишка, по край­ней мере, рационалист. Его интересует понятная и полезная вещь — мед. А эта помешалась на та­кой штуке, смысл которой не в силах оценить даже лучшие умы.

С точки зрения биологии, девственность — атавизм. Что-то вроде аппендикса. Если ее во­время удалить — все будет нормально. Но стоит этому куску плоти задержаться дольше положенного между ног — воспаление гаранти­ровано. Причем, воспаляется не сама плева, а девственный мозг. Неожиданно для всех он на­чинает переоценивать себя.

Все окружающее кажется ему теперь низ­менным и жалким в сравнении с сокровищем, спрятанным под обычными трикотажными тру­сами. Еще бы! Все подружки трахаются, а я как Дева Мария — того и гляди внезапно рожу ново­го Спасителя. Все растеряли, а я сберегла. У всех нет, а у меня — вот оно!

Единственный недостаток — девственность — нельзя прицепить на грудь, как медаль, чтобы все видели. Поэтому обладательница ее начина­ет назойливо рассказывать всем о своем богатст­ве. Сначала подружкам. Потом знакомым маль­чикам. А если есть возможность, то и средствам массовой информации. Именно так раструбила некогда о своей девственности Бритни Спирс, мигом оттянув внимание фотографов от прыща­вого лба. Одно время ее даже считали Главной Девственницей Планеты. Потом успокоились — девушка начала публично целоваться с Мадон­ной, и всем стало ясно, до чего доводит созна­тельное издевательство над собой.

В природе девственницы, как опята, делятся на две категории — настоящие и ложные. С пер­выми и так все ясно. Вторые напоминают инва­лидов войны. Медицина знает такое понятие, как фантомные боли. Это когда раненому ногу уже отрезали, а на погоду она все еще ноет. Точно так же и многим бывшим девственницам начинает казаться, что у них опять что-то выросло. Такая баба становится кокетливой и игривой, отдава­ясь с церемониями, как в первый раз. Зрелище не для слабонервных. Особенно, если бабе под сорок.

Тем не менее, на тонкой девственной плеве еще сто лет назад держался колосс европейской культуры. «Сударь, вы обесчестили мою сест­ру!» — эта хрестоматийная фраза в завязке и два тома резни после нее кочевали из романа в роман. Цензоры рассматривали литературные произведения, исходя из того, можно ли их бу­дет показать «невинной девушке». А толпы глу­поватых гимназисток восторженно потели на концертах поэта Блока, даже не подозревая, что человек, читающий им со сцены стихи о Прекрасной Даме, — сифилитик, который сразу же после концерта отправится в публичный дом.

Во всем этом есть что-то трогательно-наив­ное — как вера в прогресс, Господа Бога и добро­го царя, пекущегося обо всех в далеком Санкт-Петербурге, даже когда спит. Но именно девственницы до сих пор являются главными потребителями романтической поэзии и телесе­риалов. Дамский роман они держат в руках бла­гоговейно, как член, а в экран пялятся, словно вместо Наталии Орейро там проповедует Папа Римский.

Их жалкая карамельная культура со всех сторон подгрызена жизнеутверждающими сам­цами вроде Генри Миллера или маркиза де Сада. Их иллюзии втоптаны в брусчатку действитель­ности сапогами германских и советских солдат, изнасиловавших в XX веке пол-Европы. Их на­деждам и упованиям нанесен смертельный удар сексуальной революцией 60-х. Но эти вечные монашки как за соломинку хватаются за взяв­шийся невесть откуда СПИД и лепечут: «Теперь нам снова придется поверить в незыблемость традиционных ценностей!»

Мои друзья утверждают, что, сравнивая дев­ственницу с исчезающим видом, я не прав. Что ныне эта особь переживает ренессанс. Что она снова размножается, доживая в целости и со­хранности не только до третьего, но даже до вы­пускного курса! И что фраза: «Я твердо решила подарить себя только тому единственному, кто этого достоин», снова оскорбляет своды универ­ситетских аудиторий и ночных клубов. «Ты просто всегда славился умением безошибочно выби­рать среди женщин отъявленно похотливые экземпляры, — говорят они мне, — а такие рож­даются вообще без девственной плевы».

Не скрою, я действительно предпочитаю убе­жденных распутниц, знающих, что в мире нет других вечных ценностей, кроме разврата и пор­нографии. Девственницы попадались мне редко. Честно говоря, всего два раза. Первый — на заре моей юности. И несколько лет назад, когда дверь моего служебного кабинета открыло наглое су­щество, притащившее на рецензию свои стишки и тут же заявившее, что оно является девствен­ницей. Однако я с полной уверенностью утвер­ждаю: у девственниц тоже богатая сексуальная жизнь. Куда более извращенная, чем у их утра­тивших это качество подруг.

Герой уже упомянутого выше маркиза да Сада говорит в одном из романов: «Я не прикос­нусь, Жюстина, к тому фантому, существовани­ем которого вы так дорожите. У красивых деву­шек есть в запасе не только этот дар, и служение Венере может совершаться не только в этом храме. Есть и другие. Я удовлетворюсь самым тесным. Знайте, моя дорогая: близ лабиринта Киприды есть мрачная пещера, куда спрятались от нас страсти, чтобы сильнее манить нас к себе. Там будет алтарь, на котором я воскурю фими­ам. Там нам ничто не помешает. При этом спосо­бе ничто не может изобличить девицу, каким бы яростным и многочисленным атакам она ни под­вергалась. Едва пчела, насытившись соком, уле­тает, чашечка розы закрывается, и никто не мо­жет сомневаться в том, что она никогда не открывалась. Есть множество девиц, которые наслаждались таким манером лет по десяти и с разными мужчинами и выходили замуж во всем блеске своей невинности». Когда-нибудь книга под названием «Сексуальная жизнь девственницы» еще потрясет мир!

А пока нам нужно срочно выяснить, отчего на протяжении тысячи лет именно девственницы пользовались монополией на рынке невест.

Ответ один — дикость. Еще наши бабушки думали, что можно забеременеть от поцелуев. А дедушки верили: изгадил сорочку кровью невес­ты, значит, спасся от триппера. В эпоху полного отсутствия гарантий невинность якобы гаранти­ровала все. И то, что рожденный первенец точно от тебя. И то, что по наивности жена не будет сравнивать мужа с соседом. И, возможно, (кто их поймет?) даже стабильность вращения Земли вокруг Солнца.

Не стоит забывать: предки были почти пол­ные идиоты. Чуть-чуть умнее баранов. Будь они хоть на полграмма сообразительнее, изобрели бы кроссовки, а не кирзовые сапоги.

Теперь отцовство можно установить генети­чески. Сопутствующих разврату бацилл оста­навливает презерватив. Верить в то, что от она­низма сходят с ума, тоже не обязательно. Наука установила — сходят, наоборот, от воздержания. Значит, нет и причин подлаживаться под безу­мие профессиональных девственниц. Тем более, что с возрастом их претензии только растут.

У них свой сценарий красивой жизни. У нас — абсолютно противоположный. Где им жарко, там нам — мороз. Где они присядут, там мы — рысью. Еще великий киевлянин Алек­сандр Вертинский сто лет назад написал веселую песенку об одной переборчивой барышне, которая мечтала о принце, белом платье, веноч­ке и карете. И дождалась — в этом самом платье с веночком ее и утащили в новый дом. Только вместо кареты был катафалк.

Инфляция девственности надежно обеспече­на стабильностью моды на круглые попы. Если п... гарантировано сгниет в могиле, чего целку-то беречь?

Поэзия запрета

Запретный плод сладок. Никто не помнит, кто это сказал. Но несомненно, что автор фразы страдал серьезными нарушениями психики. Мне пришлось продегустировать немало запретных плодов. Большинство из них оказались кислыми, горькими и гнилыми на вкус. Какими угодно — только не сладкими.

Запрещенный советской властью Солжени­цын при ближайшем знакомстве оказался нуд­ным старикашкой, от чтения которого хотелось сбежать на Запад. Многопартийная система — балаганом. Джинсы — просто повседневной оде­ждой, довольно неудобной даже в сравнении с юбкой готтентота, не говоря уже об обычных ар­мейских штанах. Зачем с ними боролись в СССР, уму непостижимо! Тем не менее, боролись! Точ­но так же, как с писаниями войновичей и всякой мелкой «парнасской сволочи», возвращенные имена которой теперь не помнят даже узкие специалисты.

Нужно быть действительно крепко не в себе, чтобы дочитать до конца «Лолиту». Сопливый рассказ пожилого извращенца об уголовной по­хоти к прелестям двенадцатилетней дуры, на­верное, может возбудить психоаналитика, на­деющегося нагреть руки на «лечении» такого идиота. Но нормальный молодой человек, всту­пающий во взрослую жизнь, с куда большим ин­тересом просто попрыгает часика два-три на яд­реной бабенке, чем запустит в мозги эту литературную муть. А ведь было время! «Вы чи­тали «Лолиту»? Как не читали? О, вы столько потеряли...» Даже не верится, что первое советское издание «Лолиты», которое во времена моей студенческой юности было днем с огнем не сыскать, в прошлое воскресенье попалось мне на Петровке ровно за одну гривню — в стопке та­ких же «супервостребованных» книг.

А фильм «Покаяние»? С обслюнявленной перестроечными критиками фразой: «Зачем нужна дорога, если она не ведет к храму?». Тоже ведь провалялся пару лет на полке! Хотя, если следовать его логике, то никакие другие дороги вообще не нужны. Тебя ограбили? Беги к храму, а не в милицию. Проголодался? К храму! Прихватило желудок? Туда же. Пусть даже у тебя лопнет мочевой пузырь, но тебе не нужна дорога в общественный туалет. Тебе — к храму. Сейчас пафос этого киношедевра не вызывает ничего, кроме рефлекторного содрогания. Но в 1986-м толпы народа действительно усажива­лись, как зомби, у телевизоров, завороженные только тем, что еще вчера дорога к храму была запрещена.

Из той же оперы массовый успех кашпировских, глоб и чумаков. Если семьдесят лет дер­жать под спудом народных целителей и астро­логов, а потом внезапно открыть им шлюзы, ясно, что посмотреть на шаманьи пляски сбе­жится половина страны. А вдруг завтра опять запретят?

Покойный СССР вообще представлял собой удивительное место по части запретов. Когда в восьмом классе я явился в школу с закатанными по локоть рукавами пиджака, учительница ук­раинской литературы тут же обвинила меня в фашизме — в советских фильмах все немцы входили в завоеванные деревни именно в таком «неуставном» виде.

Но этот скорбный дух жив до сих пор! По крайней мере, всего несколько лет назад владелец типографии, где я собирался печатать «Вурдалака Шевченко», на полном серьезе требовал от меня справку из «какой-то цензуры», что та­кую книжку действительно можно печатать. Мой аргумент, что по украинской Конституции цензура запрещена, не произвел на него никако­го впечатления. Отсутствие запрета пугало бед­нягу больше, чем запрет.

Впрочем, другие страны тоже стараются внести посильную лепту в сокровищницу миро­вого абсурда. В Израиле до сих пор запрещено исполнение музыки Вагнера на том основании, что покойный имел несчастье оказаться лю­бимым композитором Гитлера. Тот факт, что у фюрера при всех его недостатках мог проя­виться хороший музыкальный вкус, не приходит цензорам в голову. Чудовище обязано быть чудовищным во всем. Фюреру нравился Вагнер? Значит, Вагнер и породил фюрера! Если бы фюреру нравился танец «семь сорок», в Израиле запретили бы и его. Непонятно, как до сих пор не запретили автобаны, вегетарианство и вы­сокие сапоги. Все эти вещи тоже когда-то пришлись по душе вождю немецкого наци­онал-социализма.

В Японии считается порнографией изобра­жение волосков на половых органах. Поэтому изобретательный пафос тамошней индустрии разврата направлен на то, чтобы максимально подбрить перед съемкой все, что возможно, а остальное прикрыть трусами — лишь бы перене­сти поглубже границу дозволенного.

Человечество истово ищет, чего бы еще запретить, не успев избавиться от вчерашних за­претов. Ничего странного в этом нет. Сильный стремится к свободе. Слабый — к покою. Мо­цартов и Булгаковых делают в единичных экземплярах, а для миллионов обывателей выс­шее творчество — поиск очередного вождя, награждающего их новой порцией общеобяза­тельных табу.

Никто не может сказать, откуда берутся бес­смертные книги и великая музыка. Далее те, кто их создал. Во всяком случае, не от того, что по­койный Бальзак имел вредную привычку хле­бать ведрами кофе, а Шиллер держал ноги в хо­лодной воде. Поколения подражателей делали то же самое, но ничего подобного «Шагреневой коже» так и не написали. Зато первопричина цензуры ясна, как день, — зависть. Стать гением невозможно даже при примерном поведении. А вот похвастаться тем, что вымарал строчку-дру­гую у Пушкина, мог не только Николай I, но еще и толпа совершенно позабытых историей лю­дей — ординарных, скучных и, в сущности, нуж­ных, как заноза в пальце.

Ненавидя мир, стражи порядка делают вид, что спасают его. «Живем, как на вулкане», — вздыхают ханжи, даже если под ногами у них Волыно-Подольская геологическая плита, спо­собная усыпить Везувий.

В глубине души каждый цензор убежден, что запретить следует саму жизнь. Он ненавидит инфляцию, течение воды в кране, изменение погоды и незаметное взгляду, но болезненно ощущаемое его шестым чувством движение ма­териков. Появившись на свет, как все, из мате­ринской промежности, цензор, тем не менее, де­лает вид, что не имеет к этому месту никакого отношения. Три четверти слов для него непри­личны. Остальные вызывают подозрение. Имен­но такие люди придумали выражение «Молча­ние — золото». Хотя, если бы это действительно было так, потенциальные миллионеры добро­вольно отрезали бы себе языки.

Кухня самообороны

Все войны начинаются со скуки. Но только на войне человек понимает, что такое настоящая скука. Втайне это осознает любой милитарист. Поднимающийся время от времени вой о разре­шении свободной продажи револьверов недоби­тым интеллигентам — мужская разновидность кокетства. Мы и так вооружены до зубов. Шты­ковой удар костылем в брюшную полость под­брасывает жертву на три вершка от земли, а по­том гарантированно низвергает на землю. Точно такой же, но в лоб — убивает наповал. Отточен­ный карандаш в холодных пальчиках специаль­но проинструктированной студентки способен отправить к праотцам чемпиона по боксу.

Обычная же кухня представляет собой просто слегка замаскированную камеру пыток. Топорик для рубки мяса, спички для поджаривания жерт­вы заживо, табуретки и сковородки для размяг­чения человеческих мозгов, иголки для прочист­ки примуса и памяти пленного, пустые бутылки из-под пива, изысканным ударом по батарее пре­вращаемые в колюще-режущие предметы, и, на­конец, пакетик с крысиным ядом для домашней химической войны — страшный список можно продолжить до бесконечности. Лично я выдавал бы каждую из этих опаснейших вещей домохо­зяйке под роспись перед очередным приготовле­нием пищи. А потом отбирал все обратно и запи­рал в специальный оружейный шкафчик. Мало ли что может прийти негодяйке в голову?

Самые жестокие войны ведут не профессио­налы, а вооруженный народ. Профессионал смотрит на боевые действия всего лишь как на работу. Его принцип: кому — война, кому – мать родна. А мечта — не труп врага, а вовремя полученная зарплата. Наемные армии всегда но­ровят превратить яркую и быстротечную бойню в вялотекущий повод для получения премий и орденов. Их войны называются Семилетней, Тридцатилетней и Столетней. Последняя пере­давалась в родах рыцарей от деда к внуку — как наследственные доспехи. На ее крови выросли целые поколения ленивых душегубов.

Вершиной воинского искусства профессиона­лов стала одна из междоусобиц XV века в Ита­лии. Тогда два до зубов вооруженных отряда кондотьеров из конкурирующих городов просто съехались на каких-то виноградниках, подсчи­тали количество своих и чужих, прикинули, у кого выгоднее позиция, выбрали по взаимному согласию победителя и, не потеряв ни одного че­ловека, разъехались по нанявшим их городам.

Зато простая крестьянская девушка Жанна д'Арк, дорвавшись до командования, сразу заяви­ла, что англичане уберутся или на свой остров или в ад, после чего с чисто партизанской непосредст­венностью начала наматывать кишки британских джентльменов на свои девичьи вязальные спицы.

Смешно, но императора Наполеона победил не дипломированный выпускник Петербургского кадетского корпуса фельдмаршал Кутузов, а дикий русский мужик! Грязный и вонючий — без выправки, строевой подготовки и знания ус­тава караульной службы. Этот крепостной скот, не различавший, где у него левая, а где правая нога, просто отказался давать фураж лошадям императорской кавалерии, а хлеб и мясо — вор­чунам из Старой гвардии, отдубасившим пол-Европы при Аустерлице. Но мало того! Полуживотное даже не понимало, какой подвиг оно совершило! Суть происходящего объяснили только его праправнукам, обучавшимся в обще­образовательной советской школе. Оно же доку­мекало только то, что в деревню пришли ка­кие-то неизвестные господа в красивой синей форме, которых нужно побыстрее резать косой, как только они нажрались и завалились спать.

Комплектация армий давно ведется вопреки принципам разума. Годными защищать отечество признают только молодых и здоровых, обрекая нацию на вырождение. Хотя немощные и преста­релые куда больше годятся для этой функции. До­жил до пенсии — марш на два года в казарму. При современном развитии техники прыть для марш-бросков — пережиток прошлого. К месту подвига старого пердуна подбросят на БТРе. А если ковылять к вражеским окопам пешком на задних конечностях — свыше его человеческих сил, пусть ползет по-пластунски. Кстати, и в тыл такой пехотинец не побежит. Дал волю панике, об­ратился в бегство — сдох от инфаркта. Гарантиро­ванная стойкость пенсионеров в обороне избавит вооруженные силы от необходимости отвлекать личный состав на формирование заградотрядов.

Рождаемость в Европе снижается. Каждый боец — на счету. Глупо разбрасываться таким замечательным человеческим материалом! Лю­бой дед все равно скоро отдаст концы. Так пусть проведет последние дни занятый не болячками, а интересным общественно полезным делом уничтожения себе подобных!

Лиц с неуправляемой агрессией разумнее всего определять в спецназовцы. Просто перед заброской в тыл противника их следует проинструктировать — впервые в жизни можете собой не управлять. Причем, абсолютно. Делайте, что хотите. Хоть головы откусывайте врагу! Родина только скажет спасибо. Война все равно всех делает психами. Так почему же мы так на­стойчиво прячем психов от войны? Если кто и го­тов к ее перегрузкам, так это — они.

Запущенный в космос на спутнике-разведчи­ке человек-обрубок без рук и ног увидит то, что не сможет различить никто другой. Ничто так не обостряет зрение, как одновременное лишение нижних и верхних конечностей с добавлением солдатской медали за отвагу. Известие же о том, что на участок прорыва прибыл батальон каст­ратов, потерявших гениталии в предыдущих сражениях, повергнет вражеское командование в шок. В отличие от остальных, их не испугаешь взрывом гранаты между ног — им уже нечего терять. А войну они воспринимают как глубоко личное, интимное дело, которое ни за что нельзя перепоручать другим. Согласитесь, этим парням есть, за что мстить врагу!

Конечно, воплощение этих принципов в жизнь потребует от политического руководства решительности. Но на то оно и руководство, что­бы быть решительным. Вялые личности не ос­тавляют следа в истории.

На самом деле, патроны не в обоймах, а в го­ловах. Арсенал под кодовым названием Земля к услугам каждого, кто захочет выбрать в его за­кромах приглянувшееся оружие самообороны. Глупо жаловаться на то, что взрослые дяди не дают купить пистолет, когда вокруг разбросано Господом столько замечательных камней!

Матерная сила

Напрасно сдерживать себя правилами при­личия. Там, где пробуксовывает вежливость и замирает высокий штиль, действует матерная сила. В некоторых ситуациях она незаменима. Бессмысленно успокаивать толпу хамов у пив­ного ларька россказнями о высоком предназна­чении человека. Но фраза: «Какое у вас тут все-таки, б...дь, бескультурье!» немедленно вы­зовет у них чувство глубокого раскаяния. Неко­торых даже удастся вернуть на путь истины.

Происхождение матерной ругани покрыто мраком времен. Странно, что поколениями обос­новывая свой приоритет в изобретении лампоч­ки, радиосвязи и рентгеновского аппарата, от­крытие мата славяне упорно приписывают татарам. Такое равнодушие к своим истокам не радует! Чтобы гореть, лампочке необходимы провода. Рентгеновский аппарат — ничто без специалиста, обученного им пользоваться. Радио умолкает, как только из него вынули батарейки. В отличие от них, мат бьет не в бровь, а в глаз везде, где есть самый обычный, даже ни дня не ходивший в школу человек. Мату не нужны электростанции, запчасти и техобслуживание. В его применении есть что-то от первобытной ма­гии — того «слова», которым, как в стихах Гуми­лева, останавливали солнце и разрушали города.

Связанная с важнейшей для существования человека половой сферой, матерщина представ­ляет собой древнейший, уходящий корнями в глубь тысячелетий пласт языка. Выражение, стыдливо заменяемое эвфемизмом «ерш твою медь», несомненно, на порядок древнее, чем слово «хлеб», появившееся только после того, как человек перешел от собирательства к земледе­лию. Согласитесь, и «ерш», и «медь», и то, что они заменяют, существовали даже у обезьян, а «плюшка» — изобретение куда более поздней эпохи. Подозреваю, что мат — это чудом сохра­нившиеся в народе остатки священного языка древних славянских жрецов, исторгнутого из официального обихода введением христианства. «Е... же ж твою душу, мать-перемать, о великий, Перуне!» — взывал верховный служитель куль­та, после чего вымогал у Бога, чего было надобно. Мозг, в отличие от компьютера, нельзя перегру­жать мусором. Он задерживает только важ­нейшее. Отсутствие у славян письменности требовало сильных выражений, намертво вре­зающихся в память.

Отсюда, от прежней языческой святости ма­терщины, та упорная борьба, которую вела со сквернословием «культура в законе». Даждьбога, Велеса и Триглава христианство объявило демонами. Все относящееся к их почитанию — бесовским порождением.

Отчасти церковь была права. Древнее языче­ство — совсем не та культурологическая игра, в которую забавляются сегодня некоторые чуда­ки. В Купальскую ночь не только водили хорово­ды и прыгали через костер, но и топили вполне настоящую девку — в дар водяному. А Перуну, кроме петухов, резали выбранных по жребию балбесов призывного возраста. Причем, никакой комитет солдатских матерей даже пикнуть не смел! До того, как стать сказкой с русалками и лешими, язычество было такой реальностью, от которой мороз по коже!

И все же не обошлось без перегибов. Вместе с водой чуть не выплеснули ребенка. Народ сопро­тивлялся этому, как мог. Стоило его хоть чуть-чуть подучить грамоте, как он тут же на­чал материться в письменном виде. Ядреные вы­ражения то и дело попадаются в Киеве на стенах древнерусских соборов. Самые безобидные из них, случается, проникают в научные издания. Но по-настоящему вкусные пересказываются археологами только в своем кругу — под пиво, рыбку и разговор по душам.

Почти незамеченной прошла находка в куль­турном слое летописного Вышгорода XI-XII ве­ков детали от прялки с надписью, гласящей, что принадлежала она некой Бляди. Словно стесня­ясь собственной смелости, автор статьи в жур­нале «Археология» прокомментировал, что слово это употреблено в «полностью положи­тельном смысле», «воплощая судьбу в ее жен­ских причинах, приближенных к природным си­лам интимнейшей сутью человеческого бытия».

Да черта с два видел в этом кто-то уже тогда положительный смысл! Нечего нас дурить! Еще церковный устав Ярослава Мудрого однозначно гласил: «Аще кто назоветь чужую жену блядию, а будет боярская жена великих бояр, за срам ей 5 гривень злата, а митрополиту 5 гривень, а князь — казнить». Облаять жену «меньших бояр» стоило только 3 гривны, причем, без риска для жизни, а еще три — митрополиту. Зато всего за 60 резан — весьма мелких, по сравнению с гривной, монет — можно было обложить тем же термином сельскую бабу, что являлось недоро­гим развлечением, доступным даже человеку со средним достатком. Облегчил душу, и всем xopoшо — и тебе, и бабе, и княжьей администрации,

Как показывает опыт, из языков завоевателей туземцы, прежде всего, усваивают ругательства. Вызрев в горниле Древней Руси, напи­тавшись живительными соками народной мудрости, матерное слово победно двинулось во всемирный освободительный поход. В Советской Армии мне приходилось общаться с представи­телями народностей, о существовании которых большинство даже не подозревает. Даргинцы и турки-месхетинцы, гагаузы и зыряне, почти бес­словесные горные таджики, которых ни за что на свете нельзя путать с равнинными таджиками-кулябцами, не говоря уже о куда более попу­лярных в широких научных кругах молдаванах и кабардинцах, тут же приходили во вполне вменяемое состояние, заслышав перлы из сокро­вищницы русской речи. Практика показывает, что десяток этих отборных лексем вполне заме­няют присягу и все уставы, вместе взятые, включая боевой.

Один умный узбек-сержант по фамилии Таджиев, сын муллы, питавший глубокое уважение к тому, что до армии я успел проучиться целых два курса в университете, на полном серьезе убеждал меня, что матерщину придумал сам Аллах, чтобы народы жили в мире и лучше по­нимали друг друга.

Мат чрезвычайно многообразен. Он преис­полнен совершенно взаимоисключающими смыслами. Все зависит от интонации. Одно и то же слово может означать и высшую степень презрения, и романтичнейшее признание в люб­ви. Отрицательная энергия, заключенная в нем, тут же трансформируется в положительную, и наоборот. Девушка, умеющая ругаться в постели, как дореволюционный извозчик, — подарок небес. У нее, наверняка, не бывает проблем с ор­газмом. Скрытая матерная сила, заключенная в ней, способна превратить ужин в постели на двоих в незабываемый праздник. Особенно, если это профессорская дочь, протестующая таким образом против ханжеского воспитания родителей.

Но, как говорил Зощенко, «во всяком безобра­зии следует соблюдать приличия». Мат плох не сам по себе, а там, где неуместен. В парламенте и суде он так же смешон, как пьяный боксер, при­нявшийся размахивать кулаками на благотвори­тельной вечеринке. Но на поле боя, в борделе и в уличной драке он незаменим. Разговаривать с бесами можно только на понятном им языке. Иначе они так и не поймут, что пора покинуть приличное общество.

Мат компроматом

Человеку честному имидж не нужен. Ему и так хорошо — он довольствуется сознанием сво­ей правоты. В отличие от него, подлец вынужден заботиться о своей репутации. Ибо массы, барахтаясь в житейской грязи, хотят видеть во главе себя только образец нравственности.

В их убогом представлении президент не имеет права ходить по бабам, воровать народные деньги и продавать национальные интересы. Ему запрещается хватать за задницу жену соседнего президента во время государственного визита, материться на заседаниях правительства и швыряться столовыми приборами по причине несварения желудка. Тем не менее, он тоже че­ловек и ничто человеческое ему не чуждо. Идя по трупам наверх, особенно хочется тепла и сочувствия.

Представьте хоть на мгновение, что вы оказа­лись в его кресле и вам «для ознакомления» при­несли документы на приватизацию скромного горно-обогатительного комбинатика. Кому от­дать предпочтение? Вот этой серьезной фирме, представившей пачку безупречных обоснова­ний? Или той банде прощелыг, поднявшихся на торговле наркотиками, но не забывших засунуть между листочками чек на пять миллионов у.е.? Причем, на ваше имя и с аккредитивами со­лиднейшего швейцарского банка, излучающего вокруг себя атмосферу финансовой добропорядочности...

А у вас было тяжелое детство... А пре­мьер-министр — вор и скотина. А на кабмине — клейма негде ставить. А ваши дети растут... И так не хочется, чтобы и у них было тяжелое детство. И до выборов — всего ничего. А за ними — мрак неизвестности и пайка пенсионера. Да ну их к лешему — государственные интересы! Кто их видел, на самом деле? Вокруг одни хищнические инстинкты!

И вот вы уже вызываете на ковер председа­теля Госкомприватизации (или как его там?) и даете ценные указания, как и кому нужно посо­действовать в деле разумного перераспределе­ния общественной собственности.

По-человечески вас очень даже можно по­нять. Но как не понять и того «честного» генера­ла вашей же спецслужбы, который сиганет на Запад, прихватив на память пару-тройку сек­ретных бумаг, доказывающих, что вы отнюдь не тот ангел, за какого себя выдавали. А другой — чуть-чуть потемнее перьями. Ведь это вы, ув­лекшись «приватизацией», платили ему жало­ванье, равное сержантскому в приличной натов­ской армии! Так стоит ли теперь жаловаться, что вокруг одни предатели?

Молчание всегда дорого стоит. В X веке на бо­госпасаемой Руси еще не было горно-обогати­тельных комбинатов и приватизационных аук­ционов. Но дружинники князя Владимира уже возмущались, что князь лопает серебряной лож­кой, а они — деревянными. Прислушавшись к критике, добрый князюшка приказал наделить всех приборами из чистого серебра. После чего изрек историческую фразу: «Серебром и золо­том не добуду я другой такой дружины, а дру­жиной добуду и золото и серебро». Да, видать, позабыл кого-то наградить впопыхах! В резуль­тате мы знаем, что смолоду креститель Руси был большой оригинал — и братца Ярополка заказал варягам, и Рогнеду растлил прямо на глазах у родителей, и даже человеческие жертвы прино­сил Перуну. Как пить дать, донес на него какой-нибудь обойденный дружинник, которому не хватило столового серебра!

Компромат можно нарыть на каждого. Наив­но думать, что вы лучше других только потому, что еще не выползли на свет истины. Добейтесь чего-нибудь. Получите мало-мальски значимый государственный пост. Заработайте первый мил­лион. Станьте звездой. На худой конец, завоюйте любовь красивой девушки. Вы тут же услышите со всех сторон, какая вы сволочь!

Какие-то полузабытые одноклассники при­помнят, как в тысяча девятьсот бог знает каком году вы вместе воровали яблоки в колхозном саду. Брошенная любовница расскажет в прессе, что у вас маленький пенис, но зато гигантская склонность к домашней тирании. А изгнанный за пьянку личный шофер поведает, что вы — тупица, так как сами никогда не садились за руль.

В свое время бешеным успехом пользовались мемуары горничной принцессы Дианы, состояв­шие из описания смятых простыней, скандалов с мужем и разносов обнаглевшей прислуге. Цен­тральным местом в этом шедевре был «натюр­морт» кровати принцессы с гигантским пятном спермы, оставленным ее любовником — гвар­дейским офицером. Может быть, именно эта картина окончательно побудила принца Чарльза подать на развод. Но я не ручаюсь, что пятно су­ществовало в действительности. Возможно, оно — всего лишь плод фантазии литературно одаренной горничной, искавшей гонораров и славы.

Правда состоит в том, что люди гораздо охотнее верят в мерзость, чем в доброту. Они с удо­вольствием будут слушать, как во время службы в армии кто-то насиловал ни в чем не повинных туземных девочек, но только скепти­чески хмыкнут, если вы расскажете, как дели­лись с этими девочками хлебом, проклиная судьбу за то, что она загнала и вас, и их в эту дыру. И попробуйте доказать, что во время вой­ны вообще мало кого хочется насиловать — на спине килограмм сорок казенного барахла и ко­роста соли от пота, а в голове только две мыс­ли — уцелеть и выспаться!

Когда не хватает правды, в ход идет обыкно­венная ложь, приправленная россказнями о сво­боде слова. Перед очередными выборами боль­шим успехом пользовалась статья в одном из киевских бульварных листков. Она называлась примерно так: «Нет, мы не писали, что политик N — гомосексуалист». Суд совершенно справед­ливо оштрафовал редактора «горчичника» на восемьдесят тысяч зеленых за распространение порочащих слухов, хотя в частном разговоре су­дья, выносивший решение, признался, что с большим удовольствием набил бы мерзавцу морду.

Когда Хрущев начинал кампанию по дискре­дитации покойного Сталина, он даже не догады­вался, что сам роет себе могилу. Когда Горбачев, с куда большим размахом, повторяя его судьбу, обрушился на пороки взрастившей его коммуни­стической системы, правдолюбцу и в голову прийти не могло, что вскоре его полная несостоятельность как политического вождя станет ясна в СССР последнему идиоту.

В отличие от них господин Путин предпочи­тал помалкивать о грехах предшественников — хотя, наверное, много бы мог о них рассказать. По-видимому, ему было куда больше по душе высказывание того же Сталина, деспотизм кото­рого спас мировую демократию от нацистского зла: «На мою могилу нанесут гору мусора, но ве­тер истории развеет ее!»

В школе злословия давно следует ввести обя­зательный спецкурс под названием «Расплата». Глава в учебнике о ней должна начинаться так: «Компроматометание — занятие для лиц с креп­кими нервами и кристально чистой репутацией. В противном случае, из палача вы рискуете пре­вратиться в жертву со всеми вытекающими по­следствиями — презрением окружающих, го­ловной болью и последующим захоронением без воинских почестей под горой обрушившегося на вас со всех сторон компромата».

Преступления детектива

Не так давно в мои руки попался новомодный детектив о похождениях поручика Ордынцева. В разгар гражданской войны доблестный белогвардеец шляется по тылам своей не менее доб­лестной Белой армии и, вместо того, чтобы ве­шать комиссаров, распутывает темные истории. Обстоятельно, словно в кабинете на Бейкер-стрит. Возможно, кто-то и поверит в этот фантом.

Я же вспомнил своего дедушку — простого казака, 1902 года рождения, успевшего помахать шашкой в гражданскую. Легендарные времена он вспоминал несколько иначе. Дед зажмуривал­ся и с удовольствием выцеживал: «Тоди людыну було вбыты — раз плюнуты!» Лично я верю ему, а не детективу. В его словах чувствуется бесцен­ное свидетельство практика о явном кризисе де­дуктивных методов перед лицом массовой готов­ности к душегубству. Но даже когда этой готовности нет, метод все равно в кризисе.

У колыбели детектива стоял сумасшедший — Эдгар Алан По. Глубоко уверенный в своем интеллектуальном превосходстве над окру­жающей действительностью, этот алкоголик в 1841 году написал первый в мире детективный рассказ — «Убийство на улице Морг». Чтобы по­разить воображение обывателя, убийцей он сде­лал орангутанга, сбежавшего в Париже от своего хозяина-матроса. В мире как раз появились пер­вые зоопарки, что необыкновенно расширило естественнонаучные познания среднестатисти­ческих граждан. Пролетарии водили своих под­ружек полюбоваться на пленных африканских обезьян, а те визжали от одной только мысли, что будет, если «чудовище» вырвется из клетки.

По, в конце концов, умер от алкоголизма. Но от него произошли все современные писатели-детективщики. А от его орангутанга с брит­вой — все литературные преступники. Такие же свирепые и такие же «правдоподобные». Дурное семя принесло нездоровые плоды. Человеческая глупость, умноженная на безграмотность, дала удобрение городской почве, на которой выросли такие проходимцы, как Конан Дойл и Агата Кристи.

Детектив — всегда детище мегаполиса. Про­фессор Мориарти может процветать только в Лондоне. Фантомасу — нигде жизни нет, кроме Парижа. В деревне не бывает чудовищных пре­ступлений. В уездном городишке тоже. Тут трудно украсть не то что алмаз Раджи, но даже кабана у соседа. Скудость провинциальной жиз­ни заставляет всех шпионить за всеми. В ка­ком-нибудь баварском захолустье Штирлица вычислили бы за неделю — как Павлика Мо­розова. Но в каменных джунглях затеряться проще, чем в настоящих. Тут есть что порасследовать.

Миф о всемогуществе литературных сыщи­ков породила убогость достижений штатной по­лиции. Все знают успехи Шерлока Холмса и мисс Марпл. Беда в одном — ни один из них не существовал в действительности. Представьте мужика, который живет в центре Лондона, ши­рнется дорогими наркотиками, нигде не работа­ет, не ходит по бабам и не интересуется гонора­рами. Верите? Я — нет. За что-то же этот джентльмен должен существовать? Лично у меня две версии. Либо Холмс — германский шпион. Либо он с его страстью к переодевани­ям — дорогая проститутка-трансвестит. В любом случае пора приглашать ребят из ведомства Берии. Они мигом разоблачат «врага британско­го народа».

В мировой литературе есть только один чест­ный образ сыщика-единоличника — пана Штендлера по прозвищу «голова-шишка» из «Похождений бравого солдата Швейка». Все его детективное рвение уходило на выслеживание чужих мужей и жен во время случек «на сторо­не». Бедный Штендлер от этого ходил постоянно грустным и закончил тем, что сам однажды за­лез в постель к замужней даме, где и был мгно­венно разоблачен детективом Шпахом из конку­рирующего сыскного бюро. В повествовании Гашека кроется сермяжная правда. Расследова­ние супружеских измен — максимум, чем зани­маются реальные шерлоки холмсы. На большее просто нет спроса. Потрясающие воображение «пестрые ленты», собаки Баскервилей и бассей­ны с отравленными рыбками существуют только в воображении «мастеров детективного жанра». В их книгах преступления всегда раскрываются. Но только потому, что их придумывают сами авторы.

Несмотря на все успехи криминального чти­ва, до сих пор неизвестно, кто «заказал» Тутанхамона, президента Кеннеди и царевича Димит­рия, от которого «мальчики кровавые в глазах». Правда, Кеннеди успокоили совсем недавно. Ка­ких-нибудь сорок лет назад — явно мало для приличного расследования. Но с Тутанхамоном-то можно было разобраться за три тысячи лет? Кто стукнул его «тупым предметом по голо­ве», как утверждают археологи? Или, может, он по неосторожности с трона упал? Египет — страна маленькая. Бежать тут некуда. Посредине — Нил. Справа, слева — пустыня. Но не на­шлось ни одного правдолюба, который бы спро­сил: «А что с нашим фараоном-то, братцы?»

Грустная истина гласит: вся мировая поли­цейская система до сих пор держится на двух китах — доносе и пытке. Первое деликатно име­нуется в уголовном кодексе «сообщением о пре­ступлении». Второе — как бы вовсе не сущест­вует. Но, тем не менее, живет и здравствует. Не оставляющий следов на теле удар по почкам из­вестен любому профессионалу.

Конечно, в старые времена было веселее! Петровская инструкция «како пытать» оговари­вала все тонкости. Пытали три раза, поднимая на дыбу и выворачивая суставы в руках. Если показания во всех трех случаях совпадали — процесс прекращался. Если подследственный начинал путаться, добавляли еще подъем­ник-другой. И так, пока три попытки подряд бе­долага не говорил одно и то же — искомую «ис­тину». Метод варварский. Но в стране, где второе лицо в империи — князь Меньшиков умел только подписываться, а не писать, было не до тонкостей перекрестных допросов.

За годы журналистских приключений мне пришлось повидать разных следователей. Точно так же, как разных политиков и разных «звезд». Я помню интеллигентного капитана, устало по­шутившего, что «живой мент, в отличие от ки­ношного, расследует сразу двадцать пять пре­ступлений в день и все без успеха». И paзгильдяя-лeйтexy, признавшегося, что не мог взяться за дело, так как «загулял вчера на дне рождения». И вполне реальную Каменскую лет сорока, пожаловавшуюся на то, что она стирала дома все воскресенье.

Честно говоря, эти встречи дали больше, чем чтение полного собрания сочинений Конан Дой­ла. Они избавили меня от веры в правосудие.

Любимым в детстве детективам я вынес соб­ственный приговор — вечная ссылка на самую дальнюю полку в библиотеке. Хотя иногда поду­мываю: а не приговорить ли их к сожжению, как еретиков в Средневековье?

Насилие высокой культурой

Старый маразматик профессор Преображенский проповедовал: «Никого драть нельзя! На человека и на животное можно воздействовать только внушением!» А что бы он сказал, если бы встретился не с безопасным Шариком, а с беше­ным бультерьером?

Цивилизация любит противопоставлять себя варварству. Толпы миссионеров облагоражива­ют Африку в уверенности, что туземцы обязаны без промаха мочиться в унитаз и помнить десять христовых заповедей. Болтуны-политологи гро­моздят пирамиды доказательств, обосновывая преимущества демократии. Благородные речи о необходимости мирного совершенствования все­го и вся несутся в режиме «нон-стоп» с телеэк­ранов и парламентских трибун. Все убеждены в благотворности культуры, так, словно она — за­лог гуманности и духовной гигиены.

Но подлинная культура — достаточно жесто­кая вещь. Она всего лишь форма, в которую вар­вары вливают свою горячую живую кровь. Киев­ский гимназист Миша Булгаков навеки остался бы никому не ведомым интеллигентным нарко­маном, не случись в его стране одна из самых чу­довищных революций. Революция выгнала его прикладом на мороз из уютной квартиры на Ан­дреевском спуске, столкнула лицом к лицу с петлюровскими рожами и дала тему для твор­чества. В результате рассказы о встречах с мор­фием заняли в булгаковском наследии подобаю­щее им скромное место! Зато у нас появилась возможность щелкнуть каблуками и отдать честь автору «Белой гвардии». А если бы петлю­ровцы, не дай Бог, не пришли?

Культура — отнюдь не то, что она о себе вооб­ражает. Современная цивилизация напоминает любительницу мясного, неспособную лично зарезать курицу. Мир для нее — гигантский ресторан. Но на кухню, где орудует ножом здоровенный негр, она предпочитает не заглядывать. Хотя шинкует-то негряка для нее! Ведь, если бы для себя потел, давно бы уж прикончил не курицу, а хозяйку! «Скажите, Бен, — спросил я как-то у одного знакомого американца, — вам никогда не снилось, что индейцы скупили Голливуд и снима­ют фильм об очень плохих ковбоях, которых ве­шают с соблюдением всех формальностей рим­ского права?» «Отличная шутка!» — ответил Бен.

Однако у этой шутки есть все шансы стать реальностью. Просто индейцы будут не из ре­зервации, а из соседней Мексики. Такие милые симпатичные «пеоны» в круглых сомбреро вели­чиной с колесо от телеги.

От природы простой человек — достаточно скучное существо. Его потребности редко выходят за пределы физиологических. Фантазия прибли­жается к нулю. Учебники трактуют его как «гомо сапиенс». Гуманисты называют «царем природы», несмотря на то, что оставленный без присмотра «царь» тут же начинает подыхать от тоски.

Одиночество для него непереносимо. Свобод­ная минута вызывает животный ужас и тягу к самоуничтожению. Убивая время, он убивает себя, и если не орет на футбольном матче, то хлещет пиво или экспериментирует с новыми разновидностями наркотиков. При отсутствии же средств просто колотит соседа табуреткой по голове или таскает жену за волосы.

Этот симпатяга — идеальный объект для воз­действия культурных сил. Поп или раввин необходимы ему, чтобы в порыве раскаяния он не на­ложил на себя руки. Терроризирующая двойками учительница литературы — дабы привить кое-какое уважение к государственным институ­там (в конце концов, она тоже чиновник, хоть и низшей категории). Пара-тройка басен об Эйнштейне и Бетховене, величия которых скот все равно не поймет, тем не менее, запугают его иде­ей чего-то темного и ужасного, что значительно превосходит по разрушительной мощи его жал­кий интеллектуальный потенциал. Если же всего этого недостаточно, в дело вступит полицейский со свистком и палкой. На рутинной деятельности последнего и держится вся пирамида культуры.

До тех пор, пока мент на посту, любой профес­сор может рассуждать не только о правах чело­века, но даже питекантропа. Но стоит ему отойти в сторонку, как по университетским коридорам начинают толпами бродить недоучившиеся пите­кантропы, круша все на своем пути. Очередная революция ввергает мир в пучину варварства.

С научной точки зрения, разница между культурой и бескультурьем только в степени специализации. Дикарь все делает сам. Лично охотится за водяной крысой. Лично свежует тушку. Никому не доверяя, печет ее на углях. А набив живот, развлекает себя игрой на там-таме. Какая энциклопедическая разносторонность! То ли дело у нас, где даже обычную барабанную дробь выбивает обученный в консерватории спе­циалист за строго оговоренную плату!

Конечно, человек цивилизованный не станет отрезать пленным половые органы или пить кровь врага. Но только по причине брезгливости! Мало ли какие бациллы плавают в этой крови?

Зато с чувством глубокого удовлетворения он стравит парочку дикарских племен, живущих на приглянувшемся ему руднике, и будет любо­ваться, как те кромсают друг друга на куски ка­менными ножами. После чего введет миротворческий контингент, навербованный из подонков цивилизованного общества — тех самых, «по ком тюрьма плачет».

Наведя порядок, бравые парни познакомят ме­стных жительниц с технологией применения пре­зерватива и усядутся слушать вагнеровский «По­лет валькирий», воображая себя героями фильма Фрэнка Копполы «Апокалипсис сегодня». Помни­те: вертолеты, хижины, чудные пляжи и немного вьетнамцев, которых нужно разогнать пулемет­ным огнем, чтобы покататься на серфе.

Вся высокая мировая культура замешана на крови низших каст. В поэзии Пушкина мне чу­дится визг его африканского предка, отбиваю­щегося чумазыми пятками от лап работорговцев. В порхающей музыке Моцарта — груз деспо­тизма Австрийской империи. В репинских «Бур­лаках на Волге» — страдания молодого приказ­чика, сумевшего запрячь толпу алкоголиков в речную баржу.

Выбор между культурой и дикостью — во­прос не морали, а вкуса. Кому-то нет большей сладости, чем развалиться в грязи у трактира и орать песни о тяжелой народной доле. А кто-то, разогнав нагайкой толпу студентов, начитав­шихся Фрейда и Маркса, предпочитает скоро­тать вечерок над томиком Петрарки. Лично я на стороне последнего. Чем утонченнее культура, тем строже должен быть пропускной режим — чтобы ее окровавленные страницы не залапали немытыми пальцами новые варвары.

Манифест сексуальной контрреволюции

История Дон Жуана имеет множество вари­антов. Лично я не верю в те из них, что повеству­ют о статуе убитого мужа, утащившего великого соблазнителя прямо в ад. В решительности фан­тастического монумента чувствуется реальное бессилие испанских мужей. Не имея возможно­сти разделаться с половым разбойником физи­чески (он слишком хорошо орудовал шпагой!), бедняги придумали утешительную сказку, на популяризации которой неплохо заработали Мольер, Тирсо де Молина и даже наша Леся Украинка.

Куда больше доверия вызывает у меня но­велла о Дон Жуане, рассказанная Проспером Мериме. В ней грешник наказывает себя сам. Пресытившись сексуальными триумфами, он уходит в монастырь, а на своем надгробии велит вырезать самоотрицающую эпитафию: «Здесь покоится худший из людей, когда-либо живших на свете».

Иными словами, и злейший преступник, и верховный судья заседают прямо внутри нас. Начиная как бунтовщики, мы непременно пре­вращаемся в отъявленных консерваторов — па­лачей собственных идеалов. (Естественно, кроме тех, кого сожрала сама Революция как своих особо буйных детей. Социальная — с помощью трибуналов и расстрельных команд. Сексуаль­ная — при деятельном участии сифилиса и СПИДа.)

До сих пор я считал себя образцом либера­лизма и морально-бытовой распущенности.

Телевизионные ток-шоу приглашали меня, когда нужно было высказать что-нибудь особен­но омерзительное. Я протестовал против секса по телефону во имя куда более радикальных его разновидностей — в поездах и на крышах домов. Я требовал национализации девственниц и рас­продажи семейных ценностей. Бесплатных пуб­личных домов — для бедствующих пожилых развратников. И рассказа «Баня» для укрепле­ния программы младших классов.

«К людям нужно относиться мягше, а на вещи смотреть ширше» — вот что являлось моим кредо, позаимствованным из гайдаевской комедии. Меня даже называли глашатаем про­гресса, хотя втайне я всегда подозревал в себе наклонности мракобеса и реакционера.

И вот в одно прекрасное утро я проснулся с мыслью: все запретить! А если нельзя ВСЕ, то хотя бы что-нибудь — хотя бы то, что пока еще можно. Но запретить так, чтобы ни у кого и со­блазна не возникло что-нибудь нарушать!

Причиной, толкнувшей меня на путь истины, явилась встреча с девушкой по имени Марианна. Как ни странно, она не была святой. Наоборот! Марианну отличала исключительная антисвя­тость, диалектически уживавшаяся в ней с веж­ливостью и даже застенчивостью. Никогда ни до, ни после я не видел такой неправдоподобной красавицы! Тело элитной блудницы с длинными ногами и грудью четвертого размера сочеталось в ней с пухлогубым лицом врубелевской «Девоч­ки на фоне ковра». Она знала два иностранных языка, носила короткую дубленку и сапоги из полированной кожи, курила план и спала как с мальчиками, так и с девочками.

Однажды ночью, вытряхнув из сигареты та­бак и наполнив ее коноплей из обычного с виду спичечного коробка, купленного на Бессарабке за пятьдесят долларов, Марианна смущенно затянулась и изложила мне суть своей радикаль­ной теории, призванной изменить течение бы­тия. По ее словам выходило, что секс следует отделить от размножения, а пол — от отдельно взятого индивидуума. Точнее, вывести нечто третье — принципиально новое, соединяющее в себе роли и мужчины, и женщины. Причем, как по внешности, так и по внутренней сущности.

Слушая эту странную фантазию начинаю­щей наркоманки — неприличную, и, тем не ме­нее, совершенно для меня несоблазнительную, в отличие от всего неприличного, что мне прихо­дилось слышать и воплощать ранее, я понял, что в этой гипотетической бисексуальной утопии мне с моими старомодными принципами громи­лы и совратителя нет места.

— Фрейд утверждал, что все мы от природы бисексуальны, — заявила Марианна, велико­душно предложив затянуться ее сигаретой.

— Не думаю, — ответил я, отвергая дармо­вую отраву. — Утверждение Фрейда доказыва­ет только то, что сам он был бисексуалом и по об­разу и подобию своему пытался организовать окружающую действительность. Но, что касает­ся остального мира, сильно сомневаюсь. Особен­но в той части, где нахожусь я. Мне куда проще представить в качестве возлюбленной кобылу, чем, прости господи, какого-нибудь свихнувше­гося жеребца. Даже с человеческой головой и на двух ногах.

Повинуясь некоторому Промыслу, что впер­вые был сильнее моей скотской похоти, я поки­нул в тот вечер Марианну, а на следующее утро принял твердое решение креститься. И вскоре с удовольствием «плюнул и дунул на диавола», вступая на тот путь, которым некогда прошел куда больший блудодей, чем я, — князь Влади­мир, коего Господь, однако, превратил в крести­теля Руси и святого. Нельзя сказать, что я соби­рался залезть на небо так высоко, как он. Мне вполне хватало скромной роли кающегося время от времени грешника. Однако с тех пор я твердо верю, что Тот, кто куда крепче нас с Владими­ром, не допустит превращения мира в новый Бедлам.

Конечно, строгость средневековых установ­лений казалась мне несколько излишней. Совершать соитие только в классической пози­ции, как требовала некогда церковь, по-моему — явный перебор. Но, с другой стороны, покойный Папа Римский Иоанн-Павел II до сих пор вызы­вает у меня полную симпатию. И не только пото­му, что он взял да и извинился за все, чем прови­нились древние католики перед древними православными (хотя сам как человек современ­ный лично ни в чем не участвовал), но и за твер­дую позицию в ряде модных вопросов. Вот молодчага, думал я, не боится прослыть гомофобом — сказал, что не станет признавать голубые браки и баста! Мол, не голландские мы еретики, а все-таки какие-никакие наместники святого Петра! И по поводу презервативов крепко вре­зал: неприлично, говорит, доброму христианину пользоваться этой резиновой штукой, ибо в Биб­лии сказано: «Плодитесь и размножайтесь!», а по поводу контрацепции ни слова. Если не счи­тать крепкого нагоняя Онану. Папа вернул мне веру в действенность христианских идеалов, хотя ему всегда было далеко до того киевского монаха, предание о котором гласит: «А кои отро­ки не слухались, брал палицу и бил оною по го­лову — и в том была истина!» Думается, этот простой педагогический прием мигом бы вы­лечил некоторых извращенцев, вдохновенно разлагающихся в тепличной обстановке терпи­мости.

С сексуальной революцией пора кончать. Прогресс дамского белья достиг таких пределов, что вскоре для возбуждения придется вводить паранджу. Секс-шопы ломятся от хлыстов, ко­жаных корсетов и резиновых кукол. Любую фантазию в ночном Киеве можно воплотить дол­ларов за двести к удовольствию ликующего са­таны. Налицо явная затоваренность на рынке растленных идей. Дальше только Содом, Гоморра и огненный дождь.

А потому, отныне я — консерватор. Твердо­лобый старомодный консерватор, отнюдь не же­лающий, чтобы мир переполнился косопузыми уродцами, трахающимися прямо на улице, не вынимая чизбургер изо рта, и похотливыми ста­рушонками, воображающими, что они неотрази­мы во время коитуса. Думаю, тот Дон Жуан, ко­торый предпочел уйти в монастырь, меня не осудит. Что же касается остальных, то желаю им приятно провести время в аду.

Святое зло порнографии

Просвещенный ум не боится парадоксов. Он видел такое, что дикарю не причудится в страш­ном сне. Он знает: искусство — всего лишь тень, отбрасываемая человеческими телами. А тень не может быть порочнее прототипа. Все, что есть в мире, достойно описания. Все, достойное описа­ния, заслуживает и нашего интереса. В конце концов, глупо жить, не зная, как оно тут все устроено.

Еще глупее обманываться, что нравы повре­дились только вчера из-за того, что таможенни­ки сдуру пропустили пачку польских порножур­налов в нашу переполненную моралью страну. Разврат — вечная ценность. Он был всегда. Как женщины и мужчины, которым, увидев друг друга, надо же чем-то заниматься, чтобы не сдохнуть от скуки.

Самое раннее изображение трахающейся па­рочки на территории Украины относится ко II тысячелетию до нашей эры, когда никаких та­можен не было даже в проекте! Археологи до сих пор гадают, что за черт изображен на камен­ной стеле в виде усатого мужика с каменным то­пором за поясом. Большинство сходится на спор­ной мысли, что это мифический прародитель какого-то племени. Зато не вызывает сомнений то, что вырезано на боку у загадочного древнего джентльмена: прыткий молодой человек нака­лывает на вздыбленный член юную леди, похот­ливо оттопырившую свой первобытный задок. Лично я не верю ни в каких прародителей. По мне, старинное изваяние иллюстрирует простую мысль: станешь крутым пацаном, тоже будешь вести такой приятный образ жизни.

Истина — всегда неприлична и состоит в том, что человечество только делает вид, будто озабочено мировыми вопросами, а на самом деле мечтает, как бы кое-что кое-куда засунуть да и поставить опыт, а не загорится ли эта штука от трения. Причем, если «загорится», все довольны. Говорят: она получила оргазм. Скажите: неуже­ли лучше получать по морде, как это принято в боевиках?

Где логика в том, что, занимаясь сексом хотя бы раз в жизни, слуги народа принимают закон о запрете порнографии? Тогда давайте запретим и сам секс как главное орудие зла на этой планете. Будем размножаться искусственным осеменени­ем, как племенные быки, или делиться, наподо­бие инфузорий. В конце концов, давайте запре­тим Библию. Там тоже есть некоторые сомнительные места. То, что в самом начале — о змие и яблоке. И еще похлеще.

Например, вот это из пророка Иезекииля: «Ты построила себе блудилища и наделала себе возвышений на всякой площади; позорила кра­соту твою и раскидывала ноги твои для всякого мимоходящего... Всем блудницам дают подарки, а ты сама давала подарки всем любовникам тво­им... Я соберу всех любовников твоих, которыми ты услаждалась и которых ты любила, со всеми теми, которых ненавидела, и соберу их отовсюду против тебя и раскрою перед ними весь срам твой».

А что это были за любовники, по словам ста­рика Иезекииля?! Просто мечта каждой интеллигентной девушки! Плоть их — «плоть ослиная, и похоть, как у жеребцов»!

Нет, вы как знаете, а я считаю: или нужно быть последовательным и Библию срочно из церквей изъять или закон о порнографии отме­нить. Потому что это же просто неприлично. От «Хастлера» и блужданий по порносайтам — одна скука. А от двух строчек из Писания (Что значит, Святая книга!) похоть — как у жеребца! Просто слюнки текут. Хоть бы глазком посмот­реть на эту суперблудницу...

Мы явно недооцениваем уровень продвинутости своих предшественников. Взглянув на вы­шеописанную мною каменную стелу с резвя­щейся парочкой (в науке ее называют Керносский идол), мой приятель воскликнул: «Какая высокоразвитая цивилизация была! На­верное, они даже знали, что такое половые извращения!»

Наслаждаясь лицезрением энергичных лес­биянок, орудующих фаллоимитаторами в совре­менных «фильмах для взрослых», большинство из нас даже не подозревает, что искусственный фаллос изобрели раньше колеса. Археологи то и дело находят эти вещицы на месте доисториче­ских поселений. А французский мемуарист XVI века Пьер Брантом в «Жизни галантных дам» описывает, как во время очередной религи­озной войны гвардейский капитан, обыскивая покои Лувра в поисках оружия, обнаружил под корсетом одной подозрительной барышни не пистолеты, а сразу четыре «копии» мужских де­тородных органов в натуральную величину. Это «дало повод для большого веселья». А обладательница этих «сокровищ», пишет Брантом, только «сконфузилась».

В другой раз принц Алансонский (хорошо из­вестный по романам Дюма) неожиданно на­ткнулся сразу на двух дам, забавлявшихся по­добным инструментом. Брантом говорит, что «одна из них на удивление хорошо преуспела в этом деле, прикрепив здоровенную штуку себе между ног с помощью лент, так что это было по­хоже на натуральный член. Ее застигли врас­плох, и она не успела это снять, принц же велел показать, как они это делают». Ныне Бантом считается классиком французской литературы. Специалисты восхищаются его юмором и изящ­ным слогом. Лично я тоже придерживаюсь по­добного мнения.

Сам термин «порнография» с развитием тех­ники давно утратил всякий смысл. «Порно» — по-древнегречески «шлюха». «Графо» — писать. Все вместе — «описание шлюх». Следовательно, их рисование уже не порнография. Точно так же, как и съемка. Где вы видели древнего грека, разгуливающего по борделю с видеокамерой на плече? Грек мог тащить разве что кувшин с ви­ном, дабы эти шлюхи бодрее двигались, когда он их будет описывать. Кроме того, в любом суде можно доказать, что вы как творец описывали и снимали только приличных женщин — жен и дочерей дипломатов, предпринимателей и бан­киров. Ну еще супруг депутатов, отвлеченных от своих семейных обязанностей размышлениями о запрете порнопродукции.

Требовать уголовной статьи за порнографию так же цинично, как и запрета на философию. От Платона и Ницше тоже много вреда. Первый выдвинул идею тоталитарного государства. Вто­рой посоветовал подтолкнуть падающего. Меж­ду прочим, обоих сейчас изучают в университе­тах как часть мировой культуры. Хотя, если бы тот же Ницше стал толкаться на берлинских улицах (или, не дай Бог, добивать лежачих в развитие своих этических воззрений), местные полицейские мигом отволокли бы бесноватого профессора в участок.

Я никогда не поверю, что в гробокопатели идут только, чтобы не сдохнуть с голоду. Для этого необходимо призвание. Любовь, если не к смерти, то хотя бы к кладбищу. Психи трудятся психиатрами. Злодеи — тюремщиками. Самые великие поклонники порнографии служат в по­лиции нравов. Защищая публику от воображае­мого зла, можно собрать бесплатную коллекцию его экспонатов.

Чума не от мира сего

Природа загадочной женщины покрыта мра­ком. Как ее делают и что в технологический про­цесс добавляют — точно не известно. Делают вроде так же, как всех. Добавляют, кажется, то же самое. А результат получается прямо проти­воположным. От обычных представительниц своего пола эту отличает дополнительный пара­метр, именуемый на научном жаргоне «неадек­ватностью поведения». В каждом классе есть та­кое сокровище — свое «чучело», девочка не от мира сего.

Общаться с ней сложно. С первых шагов эта юная леди намекает, что она «не такая». На уро­ке взрывается неуместным хохотом в то время, когда все в полной тишине сдирают контроль­ную по химии. На перемене — отрешенно стоит у стены, разглядывая поверх голов загадочные дали. На дискотеке — танцует только сама с со­бой. «Богатый внутренний мир! — решают учи­теля. — Ранимая психика! Надо беречь!»

Взлелеянная тепличным режимом, девоч­ка-чума благополучно дотягивает до выпускного бала и вступает во взрослую жизнь. И тут вне­запно выясняется, что жизнь ей решительно не нравится. Не для жизни она создана! А исклю­чительно для лучшей жизни. Как эта лучшая выглядит и где находится, она не знает. Зато свято уверена, что где-то обязательно есть. Воз­можно, девочке стоило бы немедленно засесть за философский труд и поделиться с человечест­вом своими открытиями. Но в школе не препода­ют философию, и страдалица просто не оснаще­на соответствующим понятийным аппаратом. Поэтому всю накопившуюся сатанинскую энер­гию она вымещает на первое попавшееся — на мужчин. А они, как известно, всегда тут как тут.

Горе тому, кто встретится ей на пути и не прошмыгнет мимо! Легкое нервное расстройство, как минимум, ему обеспечено. Ручка у де­вочки-чумы легкая, зато характер — исключи­тельно тяжелый. А объекты для моральных издевательств она выбирает, как на грех, с ин­теллигентскими родословными. Есть в этой крокодилице некая утробная хитрость, страхующая ее от встречи с первозданно-диким мужиком, за пять минут способным обтесать ей рога вместе с прической. Она любит исключительно профес­сорских сынков, городских мальчиков с больши­ми прохладными квартирами и молодых менед­жеров, ориентированных на семейные ценности. А если, по стечению обстоятельств, и встречает­ся с бандитом, то самым нетипичным — сохра­нившим кое-какие атавизмы моральных норм, а потому податливым к женскому разводу на жалость.

Развод на жалось — излюбленное занятие девочки-чумы. Рассказывая о своем первом муже, она создаст в ваших глазах образ негодяя, перед которым померкнут Гитлер, Ганнибал Лектор и Соловей-Разбойник. Даже Голливуд, воскресив покойного Хичкока и вооружив его новейшими компьютерными технологиями, не в состоянии конкурировать с ее языком. Тем не менее, несчастная опять хочет замуж.

Если же, по Господней милости к нам, там ей так никогда и не удалось побывать, то тогда в об­разе мужчины-монстра будет выступать кто угодно — любой дурак, осмелившийся некогда первым положить ей руку на попу. Может, он ей: при этом ничего и не обещал. Может, он всего лишь угостил ее мороженым да и приласкал по доброте душевной. Но в героическом эпосе де­вочки-чумы ему навеки будет отведено амплуа змея-совратителя, надругавшегося над ее чис­тотой и невинностью. Юридическая практика знает даже таких «чумок», которые, сохраняя девственность десятилетиями, умудрялись уса­живать на нары одного за другим ни в чем не по­винных мужиков, якобы пытавшихся их изнаси­ловать. При этом богиня Фемида почему-то обходила вниманием тот факт, что «жертвы» охотно ели, одевались и отдыхали за счет своих «обидчиков», отбирая их деньги и драгоценное время.

Сочувствие общества всегда на стороне сла­бого. Даже если доходяга — отъявленный прово­катор. Загадочная девочка отлично усвоила эту истину. Поэтому все хотят ею воспользоваться. Все жаждут ее оскорбить. Каждый мечтает вы­тереть о нее ноги. И ни один не откажет себе в желании причинить ей острую душевную боль.

Иногда, в минуты всеобщего помрачения умов, общество даже вручает в руки этих ведьм свою судьбу. Загадочные Веры Засулич, охотив­шиеся на царей, вместо того, чтобы вышивать гладью, товарищи Землячки в кожаных курт­ках, расстреливавшие белых офицеров на чер­номорских пароходах, террористки из красных бригад 70-х и нынешние мусульманские модни­цы с поясами шахидов на чреслах — как раз из такого теста. Мутить воду — их призвание. Пло­дить чертей в тихом болоте — священная обя­занность. Именно о них говорят французы в том крайнем случае, когда нужно распутать особен­но мерзкое преступление: ищите женщину. И, как правило, не ошибаются.

Истово, как религиозный фанатик, девочка-чума верит в то, что Коперник ошибался, поставив Солнце в центр своей космической систе­мы. В центре должна быть она. Вокруг обязано вращаться все остальное. Федор Михайлович Достоевский, немало настрадавшийся от этих роковых особей, гениально синтезировал их квинтэссенцию в образе Настасьи Филипповны из «Идиота» — петербургской истерички, тира­нящей толпу влюбленных в нее самцов и швы­ряющей в печку пачки денег. Единственное сла­бое место романа — название. На самом деле он должен был называться «Идиотка». Зато заме­чателен финал! В тот самый момент, когда не­предсказуемая Настасья Филипповна оконча­тельно задолбала всех своей святостью, один из поклонников прирезал ее самым обычным ку­хонным ножом. И пошел на каторгу с блаженной улыбкой и словами: «Надо же было кому-то взять грех на душу!»

Петербург провожал его аплодисментами. Судьи рыдали, впервые сожалея, что вынужде­ны поступить по закону.

Женская чума — заболевание наследствен­ное. Передающееся, в отличие от дальтонизма, исключительно по женской линии. У мамы-чумы дочь тоже непременно будет чумой. Она может жить в другом городе, иметь совсем другую про­фессию, но, в конце концов, непременно окажет­ся в тупике одиночества со словами отчаяния на устах: «Мужчин у нас было много, но долго они не задерживались». Поэтому во все времена так ценятся девушки из хороших семей — те, в ко­торых «чумовитость» отсутствует во всех поко­лениях. Именно их не только берут замуж, но даже оставляют там.

Явление девочки-чумы трудно описать, поль­зуясь исключительно медицинскими терминами. Больше для этого подходит семиэтажный мат.

Зато легко дать от нее рецепт.

Умный мужчина поддерживает с загадочны­ми женщинами только особые отношения — ни­чего общего с ними у него попросту нет. И быть не может. Ни денег. Ни детей. Ни совместных проектов. Ни даже планов на сегодняшний ве­чер. Таков единственный способ, чтобы вечер действительно удался, а не обернулся отправной точкой падения в пропасть — в объятия чумы не от мира сего.

Женщины честного поведения

На определенной ступени духовного восхождения человек неизбежно осознает: секс — слишком серьезное дело, чтобы доверять его непрофессионалам. Универсальное устройство Вселенной подтверждает этот постулат. Костюм заказывают портному. План военной кампа­нии — генеральному штабу. Больной зуб лечат у дантиста, а не у соседа по лестничной клетке, прикупившего в прошлый четверг электродрель. Так почему же я должен вверять свои утончен­ные половые инстинкты среднестатистической дамочке за соседним столом, бросающей заинте­ресованные взгляды?

Юный неопытный индивидуум, возможно, был бы счастлив на моем месте, как был некогда счастлив и я, впервые оттянув резинку трусов у своей одноклассницы. Но сегодня я знаю, как много проблем следует за этим безответствен­ным жестом. Язык символов сложен и многозна­чен. То, что для нас всего лишь оттягивание ре­зинки, для них — приглашение к чему-то большему.

Кто знает, какие мысли носятся в ее мозгу, когда она хлюпает под тобой, наподобие раздав­ленной броненосцем волны? Не хочется ли ей за­муж? Или в твой кошелек? Или на какой-то три­жды проклятый концерт, куда ее нужно водить для ее развлечения и собственной скуки?

К сожалению, женщины слишком часто пута­ют постель со всем остальным. Самая сексуаль­ная, самая безбашенная девица, которую я знал, отдавшаяся прямо в театральной ложе и пуб­лично кичившаяся своей безнравственностью, в конце концов, потребовала: давай попробуем жить вместе. Хотя бы месяц. Хотя бы ради эксперимента. Но как все нормальные люди. Я был обманут в лучших побуждениях. До этого мне казалось, что на моем пути, наконец, встрети­лась настоящая ненормальная.

Увы! Все вечные возвышенные ценности, ко­торым я служил, — секс, разврат и порногра­фия — были для нее не целью, а средством, что­бы, кудахтая, усесться на гнездо с фальшивыми золочеными яйцами.

Жизнь разочаровывает. Именно поэтому лю­бой соблазнитель рано или поздно удаляется в монастырь или в объятия профессионалок — женщин честного поведения. Тех, кто опреде­ленно говорит, что и за сколько будет делать.

В христианской традиции блудница — суще­ство почтенное. До того как стать возлюбленной Христа, Мария Магдалина работала женщиной легкого поведения. «Бросьте в нее камень, кто без греха!» — ехидно заметил Спаситель. Он хо­рошо знал тайные наклонности собравшихся линчевателей. Никто не посмел. «Нет, вы все-та­ки бросьте!» — не отставал прилипчивый Хри­стос. Но агрессивные блюстители нравственно­сти дружно разошлись по домам. Каждый из них вспомнил, сколько радости принесла им эта ми­лая девушка. Каждый предусмотрительно поду­мал о будущем — о неотвратимом моменте, ко­гда опять припечет.

Древние греки, отличавшиеся, в самом деле, здоровым детским взглядом на жизнь, еще на заре своей цивилизации заметили: некоторые девочки ведут себя не так, как остальные. Их материнский инстинкт ослаблен. Зато половой — горит, как нефтяная скважина. Они по­стоянно, утомительно для себя и окружающих, хотят. Таких не брали замуж, а приравнивали к общественной собственности — определяли в храмовые проститутки. Денно и нощно эти сек­суальные пчелки собирали мед во славу Афро­диты, помогая согражданам сохранить мир и спокойствие в тесных, перенаселенных полисах.

Вглядитесь в лица рафаэлевских мадонн: все эти воплощения материнской красоты списаны с римских проституток. Найти порядочную жен­щину, готовую позировать художнику, тогда было так же трудно, как и теперь. Порядочных женщин сковывали комплексы и обязанности по кухне. Зато гулящие возбуждались от одного вида кисти. Никакого искусства не было бы вооб­ще, не существуй в Европе похвальная традиция расслабляться с девками. Был бы один орнамент, как в мусульманском мире.

Даже не жадность, а элементарная глупость мешает некоторым мужчинам прикупить себе порцию в сексуальном фаст-фуде. Банальный час орального секса с замечательной особью женского пола стоит в Америке десять долларов! Всего десять долларов, господа! А полный пакет услуг — не более шестидесяти. Не понимаю, по­чему они женятся вообще, подвергая себя риску бракоразводных процессов и дележа имущества. Порядочная женщина всегда дороже непорядоч­ной. И на поверку всегда хуже. Оседлав мужа, она разлагается, как социалистическая экономи­ка эпохи застоя. Зато девушка легкого поведе­ния, вышколенная в условиях конкуренции, в отличной форма круглые сутки. У нее не болит голова. Не потеют руки. И она никогда не спро­сит: «Где же ты опять бродил?»

Считается, что в услугах проституток есть нечто позорное. Не согласен. Куда унизительнее прыгать на манер молодого козла вокруг каприз­ной девчонки, которая не сложит себе цены. В семнадцать через это проходят все. Но в сорок, под грузом общественного статуса, капитала и служебных регалий, негоже тратиться на сом­нительный ритуал ухаживаний. Гордый поворот головы, строгий вопрос о цене, придирчивое уточнение условий заказа. В конце концов, все происходящее мало чем отличается от ужина в ресторане. И в том, и в другом случае вам просто надоела домашняя кухня.

Главное — не переедать. Попав в сексуаль­ный рай, понимаешь, что все происходящее в нем — всего лишь дорогостоящая машинка для мастурбации, сверкающая сатанинским огнем. Презерватив спасает от инфекции, но не от ску­ки. Какая разница — две или три? Придорожные итальянские профессионалки в кашемировых пальто на голых смуглых телах, толстогубые ку­бинки, умопомрачительные девушки Майами, способные вытащить из вас за вечер штуки три баксов, порнозавод гамбургского Сан-Паули — ничто в сравнении с первым поцелуем в подъез­де и с тем моментом, когда запускаешь руку в мокрую испуганную глубину такой же семна­дцатилетней дуры, как ты сам.

Некогда я хотел умереть в Париже лет в де­вяносто. Длинный черный автомобиль. Выстро­ившаяся вдоль мостовой бесконечная шеренга шлюх и старый маразматик с трясущейся голо­вой, медленно принимающий свой последний парад. Щупая выставленные на продажу ляжки подагрическими пальцами, роняя слюни на крахмальную манишку, он счастливо мычит в скотском восторге, торжествуя над злобным бытием.

Теперь же мне хочется вернуться в растаяв­шее прошлое, в тот самый подъезд и спросить: не осталось ли тут немного любви... Но это не­возможно. А потому в бордель, господа! В луч­шее, что еще есть. Или, по крайней мере, в самое честное из того, что будет.

Пиявка для миллиардера

Из всех запоров самый страшный — финан­совый. Легко понять страдания бомжа. Куда сложнее вжиться в безразмерную шкуру миллиардера, которому надоело все. Первый «Мерседес» вдохновляет, как поцелуй одноклассни­цы. Пятый — не вызывает ничего, кроме байроновской тоски. Когда вы упаковались тремя-четырьмя банками, контрольным пакетом сталелитейного концерна, газетой, телеканалом и яхтой с островом — остается только воздеть голову к небесам и заголосить по-бабьи: «За что, Господи?»

Человек, достигший этой стадии развития, начинает чудить, совершая поступки, необъяс­нимые никакими теориями. Савва Морозов дает деньги на революцию. Форд пишет антисемит­ские брошюры. Третьяков по баснословным це­нам приобретает мазню немытых передвижни­ков. Сын саудовского небожителя, плюнув на американский диплом, создает исламистскую артель по отстрелу нью-йоркских небоскребов.

Их легко осудить. Сложнее — найти лекарст­во. Между тем, оно есть. Усаму Бен Ладена еще можно спасти. Неизлечимых болезней, кроме старости, вообще не существует. И английский сплин, и русская тоска легко утоляются простым эффективным средством — женщиной-пиявкой. От обычной медицинской, отсасывающей гни­лую кровь, эта отличается тем, что способна вы­качать излишки из любого денежного мешка.

Она взбалмошна и эксцентрична. Ее фанта­зия неистощима. Она хочет квартиру в центре Лондона. И еще одну — в Париже, на плас Пигaль. Ей необходимо палаццо в Венеции. Причем именно это, а не вон то. Тот факт, что в палаццо еще теплится старинный патрицианский род, ее нисколько не смущает. Они построили. А мы купим. Правда, милый? Иначе я не доживу до утра... И действительно, покупают. Ей купили бы даже Виндзорский дворец — но, к сожале­нию, его выставят на торги только с остатками Британской империи.

Именно эти женщины поддерживают пира­миду haute couture, покупая юбчонки за десять тысяч долларов, созданные вдохновенной рукой какого-нибудь крашеного педераста, опреде­ляющего модную струю сезона.

Для них в легендарный Horch 1938 года, пря­мо из-под задницы Геринга, втискивают подо­грев сидения и автоматическую коробку пере­дач. Их спинки массируют дрессированные негры. За их здоровьем следят светила науки са­мой крупной величины. Дети в Зимбабве могут умирать от таинственных эпидемий. Никто даже не шелохнется. Но прыщ на ягодице женщи­ны-пиявки вызовет оживление целой отрасли здравоохранения, суля долгосрочные инвести­ции и глобальное оживление на рынке медуслуг. Перепуганный владелец пиявки отдаст все, что­бы возлюбленное существо и дальше комфортно сидело на нем, не дергаясь от непривычной боли.

Что отличает пиявку для миллиардера от прочего женского поголовья? Красота? Отнюдь. Даже наоборот.

«Я посоветовал Михаилу Михайловичу взять на содержание какую-нибудь знаменитую жен­щину, — пишет Алексей Толстой, — и свел его с прогремевшей на обоих полушариях мадемуазель Сальмон, — шикарной и уродливой, как черт. Она была зла, дралась, предавалась всем существующим порокам и накручивала такие счета, что это поддержало наш кредит еще на месяц».

Вглядитесь в лица светских львиц. Той же покойной принцессы Дианы. Неужели вы в са­мом деле хотели бы ее? Неужели бедняга аль Файед не мог найти девушку помоложе и покра­сивее? Однако не мог! Девушка для миллиарде­ра должна быть с червоточинкой — крепко по­пользованная предшественниками. Тщеславный писатель Розанов женился на бывшей жене Дос­тоевского. Аристотель Онассис подцепил много­детную вдову Кеннеди. Оба прецедента говорят лишь о том, что между миллиардерами и лите­раторами много общего. И тех, и других тянет на вселенскую славу и подержанный антиквариат.

Может быть, в пиявках их привлекает добро­та? Черта с два! Всласть насосавшись, та мгно­венно перебирается на кожу следующей жертвы финансового полнокровия, превращая ее из миллиардера в жалкого обладателя нескольких миллионов, вновь полного юношеских комплек­сов. Ум? Эта ее составляющая тоже весьма спе­цифична и не позволяет интересоваться ничем, кроме себя самой.

Выброшенная из привычной среды обитания, пиявка чахнет, теряя иммунитет на глазах. Ее рабочие губки обвисают в безвольной улыбке. Плечики жалко опускаются. Тряпочка haute couture болтается на тощих бедрышках, как ка­рантинный флажок. Жизнь кончена. Финансо­вые потоки изменили направление.

Еще вчера она давала советы молодым ре­жиссерам («Мы ждем от вас амбициозных про­ектов!») и поучала начинающих политиков («Напоследней пресс-конференции вы могли бы вы­сказаться получше!»). Но теперь пиявка не чув­ствует ничего, кроме душевной пустоты. Если ее немедленно не подберет очередной благотвори­тельный фонд, ей конец. Ведь даже сопляк-стар­шеклассник не рискнет появиться с такой пен­сионеркой на людях.

Тогда что же? Что отличает ее от других? На­глость, господа! Она свято верит, что стоит не меньше, чем ее пациент. Подобно миллиардерам, она убеждена, что все деньги мира плохо лежат и что именно она поможет им перелечь лучше.

Мысль сомнительная. Особенно для человека с философским складом ума. Но где вы встреча­ли миллиардеров-философов?

Из цикла «Стрелы Амура»

Превращение женщины

— Господи, как хочется замуж за нового русского! — открыла душу очкастая математич­ка Соня англичанке Надежде. — Или за нового украинца. Или за киргиза. Все равно за кого. Лишь бы за нового!

— Ну, ты хватила! — ответила отличавшая­ся скептицизмом Надежда.

— Куда нам...

Была большая перемена. Первоклассники, как тараканы, носились по паркету. Отец Паисий, учитель закона Божьего, появившийся в школе в связи с возвратом религиозных ценно­стей, как раз рассказывал очень подходящий анекдот:

«Подстрелили нового русского. Братва к нему кинулась, а он им шепчет: «Цепь и "Мерседес" можете в гроб не класть. А мобильник вместо свечки суньте. Уж больно я к нему привык — ку­лак будет чесаться».

Два чудом уцелевших в гимназии педаго­га-мужика — физрук и историк — радостно загоготали, но Соня только презрительно покосилась в их сторону:

— Остолопы! Гимнаста нашего краном на брусья не затащишь. А историк от политических перемен и вовсе одурел. Если завтра рабовла­дельцы придут, станет рабовладельчество про­поведовать. Если амазонки — матриархат. И туда же... Ржет... А те, над кем они смеются, ле­тят на черных «Мерседесах» к светлому буду­щему и плевать на всех хотели.

— Нам-то что от их лебединого лета?

— А то, что или вместе с ними лететь, или прозябать, как болотным уткам.

* *

*

Соне было тридцать девять лет. Больше всего на свете она любила две вещи. Элитарный рас­сказ Кафки «Превращение» о том, как человек становится насекомым. И фильм «Красивая женщина» с Ричардом Гиром — про миллионе­ра, сделавшего из проститутки дорогую цацку. Первое ее возвышало в собственных глазах. Вто­рого она стыдилась. А больше всего боялась Соня, что через год ей будет сорок. Об этом она тоже решила никому не говорить.

* * *

Чтобы добраться со школы домой, нужно было перейти через окружную дорогу. Обычно уставшая Соня переползала через нее без осо­бых проблем, но на сей раз стоило только поста­вить ногу на асфальт, как возле ноги затормозил огромный черный автомобиль.

В автомобилях Соня разбиралась плохо. Но этот сразу внушил ей доверие. Может, потому, что у него было аж четыре обручальных кольца на носу. Затемненное стекло медленно, как мед­вежья лапа, поползло вниз, и из-за него высу­нулся курчавый профиль императора Каракаллы с крупным носом и далеко уходящим в сторону руля подбородком. На руле крабьей клешней лежала мужская рука и на пальце ее боевой добычей поблескивал наглый рубиновый перстень.

— Куда везти? — спросил Каракалла твердо.

Соня вздохнула, обошла кругом автомобиль и решительно плюхнулась на переднее сиденье, постаравшись сделать так, чтобы юбка вспорх­нула повыше, приоткрыв коленки.

— В ресторан, — тоже твердо ответила она и вызывающе добавила: — В дорогой!

— Тогда в мой поедем. Дороже в Киеве нету. У меня даже трехкопеечная булочка — три­дцать долларов.

— А как называется?

— «Элитарный».

Соне почему-то вспомнился Кафка и она спросила:

— А автомобиль у вас тоже элитарный?

— Элитарный.

— Какой марки?

— «Ауди».

— А почему не «Мерседес»?

— Потому что теперь у нас, у крутых, в моде скромность. Европу «Мерседесами» не удивишь.

* * *

Около полуночи, подвозя опьяневшую Соньку в родовую усадьбу, располагавшуюся на пятнадцатом этаже шестнадцатиэтажного дома, Каракалла сказал:

— Меня зовут Миша. Мне нужна Женщи­на — подруга. Жена, одним словом. Чтобы на­дежная. И чтобы поговорить. Ты мне подходишь. Мы одного поколения. А то с этими, семигривенными, — он кивнул на мелькавших под фонаря­ми старшеклассниц, — у меня никакого контак­та. Абсолютно.

— А чем они занимаются?

— Догадайся.

Соня догадалась.

— Будешь заниматься тем же. Но с постоян­ным клиентом. Со мной. В законе. И не за семь гривен.

— Внешность у меня по сравнению с семигривенными...

— Сделаем пластическую операцию.

— Дорого?

— Не-а. Дорого, если бы ноги пришлось удлинять.

* * *

В клинике эстетической хирургии среди стриптизерш, бизнес-дам и жен министров Соня впервые почувствовала себя человеком. До тако­го прогресса не додумался бы даже великий про­видец Жюль Верн, предсказавший телевизоры и подводные лодки.

Тут увеличивали икры и уменьшали колени. Начисто, как взмахом самурайского меча, среза­ли животы. Вкатывали, куда надо, как арбузы, гигантские груди, придававшие их обладатель­ницам вид крейсерских яхт, несущихся под раз­дутыми парусами к экватору жизни. По послед­ней моде изгибали брови. И, наконец, совершали хитрую операцию липосакцию — отсасывание природного жира из любых мест (даже из уха!).

По сравнению с другими сиренами реконст­рукция Сони ограничилась мелкими переделка­ми. Ей перенесли пупок на более выгодное место. Взбили, как сливки, филейную часть. И увели­чили на два размера бюст, отчего на сердце на­всегда поселилась высокодуховная тяжесть, на­поминающая об отце Паисии. Через две недели клинику покинуло юное легкомысленное суще­ство лет двадцати двух, весело покачивающееся на высоких каблуках и улыбающееся миру мра­морными зубами молодой суки.

Жизнь была прекрасна. Миша занимался биз­несом с утра до вечера, а в свободное время уез­жал с друзьями играть в бильярд или улетал в Европу на матчи футбольной суперлиги. Соня по­сильно помогала ему тратить деньги, и от нечего делать продолжала вести уроки математики на полставки, приводя в эротический трепет под­растающее поколение. Старшеклассники слали ей записки. Она смеялась и швыряла их в урну. Дома ждал муж, накачанный любовью, как воро­ной лимузин бензином. Скорость его была фено­менальной — до двухсот сорока фрикций в мину­ту. От этого Соня иногда опаздывала на уроки.

Но тут начались бедствия.

Первое было небольшое. Не успела Соня в только что купленной норковой шубе добежать от дома до новенького синебокого Опеля-«Тигры», приобретенного тоже специально для нее, как шубу сдернули с легкомысленных плечиков вместе с ключами от машины в кармане. Две рыжие кожаные спины удалились с места происшествия десантной рысью, лелея в объятьях шубу, а пострадавшая только облегченно вздох­нула. Случись все шестью секундами позже, ко­гда она взялась бы за никелированную ручку авто — кожаные куртки уехали бы еще и на дармовой тачке.

Второе несчастье было побольше. Угнали безответную «Тигру», хотя ей, несчастной, накану­не поменяли замки. Тарас, сторож автостоянки, родной брат отца Паисия, необыкновенно на него похожий, моргал святыми глазищами и ничего не помнил. Явившаяся милицейская бригада лишь обнюхала место происшествия равнодуш­ными носами и уехала. Только главный сыщик, садясь в казенные разбитые «Жигули», на про­щанье авторитетно отвесил: «Качественная была машина — новая. Хоть бы капля масла на асфальте осталась. Ну, бывайте!» На вопрос же, можно ли качественную машину найти, гений криминалистики просто заметил, что преступ­ление из разряда нераскрываемых.

Плюнуть можно было разве что на третью беду. Старая, злющая, как слепой бульдог, Алла Эдуардовна, директриса сонькиной школы, вы­звала внезапно вознесшуюся математичку-бесприданницу к себе в кабинет и, ковырнув ост­рым взглядом ковер у ее ноги, заявила:

— Полагаю, вы больше не можете оставать­ся во вверенной мне школе.

— Почему? — простым светским тоном спросила Соня.

— Взгляните-ка лучше на свои чулки за 50 гривен и найдете ответ. Такие траты внушают невозможные мысли. Как вашим коллегам, так и ученикам.

— А какие должны быть чулки?

— Максимум за шесть, — определила директриса. — Педагогу должна быть свойственна монашеская скромность.

— Как у отца Паисия? — съехидничала Соня.

— Да, как у отца!

И тут Соня, игриво улыбнувшись, задала ко­щунственный вопрос:

— А что, он тоже носит чулки за шесть гривен?

Алла Эдуардовна стала медленно раздувать­ся, подыскивая в недрах памяти какую-нибудь свежую педагогическую мысль. Но Соня, не до­жидаясь плодов просвещения, повернулась на каблуках и вышла из кабинета, чтобы уже нико­гда не возвращаться в этот храм науки, бедности и скудоумия.

* * *

Но по-настоящему страшной была четвертая беда. Ранним утром на предательском рассвете в квартиру Сони и Миши ворвалась толпа людей в черных намордниках, скрывавших затаенный государственный испуг, и, выудив из постели хозяина, уволокла его в неизвестное никуда. И только вечером пришла подпольная записка: «Виновата нефть! Корни идут наверх. Мы проиг­рали, не поделив бензозаправки на юге. Не плачь. Я скоро вырвусь».

В ушах Сони еще звенели призрачные голоса омоновцев, блуждавших в лабиринте незнако­мой им квартиры, а прямо перед нею стоял высокий, светлый, похожий на переодетого иностранца офицер-вестник, доставивший клочок бумаги. Приложив руку к гнутой тулье фураж­ки, он галантно произнес: «Серджио Антониони, капитано корпусо карабиньеро. Мафиозо и кор­рупционер. Из вашего клана. А если попросту, то Сергей Антоненко, лейтенант милиции».

Лик улыбающегося офицера-ангела был на­столько небесен, что, несмотря на тяжесть мо­мента, Соня смогла пошутить:

— Неужели «капитано» переводится с итальянского как лейтенант?

Ангел снял фуражку:

— Ваш муж полагает, что в Риме я был бы уже полковником.

Римский полковник прошел в гостинную, и, усевшись за привезенный из Италии обеденный стол, заговорил:

— Завтра вас вызовут на допрос. Большой начальник хочет довести дело до конца, и стать еще большим начальником. Но он не знает, что на этой пленке уже отсняты его брачные игры, где он скачет по сауне и пытается вас изнасило­вать. Вы покажете ему кассету и убедите сде­лать все возможное, чтобы Михаила Максимо­вича отпустили.

— Но для этого я должна поиграть с начальником!

— Все уже сыграно. Одновременно с вами в той же клинике по заказу вашего супруга сдела­ли пластическую операцию еще одной женщине. Сколько это стоило, я не знаю. Знаю только, что очень дорого, потому что ей даже пришлось уд­линять ноги. Мне неизвестно также, была ли она любовницей Михаила Максимовича. Но, учиты­вая стиль его гениального ума, не исключаю, что именно ему могла прийти в голову мысль сде­лать любовницей точную копию жены.

А вам не следует ничего бояться. Потому что есть злые милиционеры и добрые. А я — добрый.

Ангел улыбнулся так загадочно, а в гигант­ской опустевшей квартире гуляли настолько та­инственные демоны, что Соня поняла: именно сегодня ей выпадет узнать, есть ли у небесных посланцев земное начало. Лейтенант Антоненко остался на весь вечер и на всю ночь, а утром сказал:

— Об этом мы никому не расскажем. Иначе нам не поздоровится. А теперь за дело!

* * *

Когда в полдень наступившего вскоре радост­ного искристого дня Михаила выпустили из тюрьмы, именно лейтенант-ангел проводил его до ворот и, заговорщицки подмигнув, принес из­винения от имени в очередной раз ошибшегося государства.

За воротами Михаила ждали «Ауди», свобода и радостно всхлипывающая жена, похожая на ручную лису. И тут я вынужден поставить точку.

Ибо нет на свете трогательнее картины, чем прекрасная блондинка, рыдающая на мускули­стом плече мужа, когда за спиной у него стоит ее любовник.

Никогда не покупайте вещи в сэконд-хенде

Будь Ольга хуже воспитана, она закричала бы от восторга. Зеленое шелковое платье переливалось в руках, как изумруд. У этого изумру­да был только один недостаток — она нашла его в магазине сэконд-хенда. Вокруг стоял пред­смертный запах старой одежды и куда-то вдоль железного ангара уходили ряды пальто, похо­жих на картофельные мешки, и шеренги затер­тых джинсов, чьи штанины болтались, как ноги висельников.

Ольга никогда не заходила в такие магазины. Она и сегодня не зашла бы сюда, если бы над входом кто-то не повесил вывеску «Одежда из Европы», забыв добавить слово «старая». Но сей­час Ольга была готова ему это простить. Малень­кий лощеный продавец с модной рыжей бород­кой, в черном костюме, инородным телом прогуливался между рядами европейского ба­рахла. Глаза его излучали внимательнейшую доброту.

Ольга еще раз потрогала ценник на платье.

— Оно действительно стоит 12 гривен?

— Действительно,— улыбнулся продавец.

— Разве так бывает?

— Иногда сюда попадают замечательней­шие вещи! На прошлой неделе один молодой че­ловек выудил даже настоящий мундир натов­ского генерала.

Но Ольгу совсем не интересовали генераль­ские мундиры. Она, словно завороженная, смот­рела на платье.

— Не сомневайтесь. Берите,— сказал продавец.— На Крещатике такое же стоит двести долларов.

— А почему вы его тогда сами не купите?

— Если бы у меня была такая девушка, как вы, я бы обязательно купил...

Единственным недостатком Ольги было то, что по окончании рабочего дня рядом с ней ста­новилось скучно, как возле любимого компьюте­ра. По дороге домой она уже корила себя за то, что впервые в жизни купила платье, даже не ус­пев его примерить. Ольга работала коммерче­ским директором на радио, и еще в школе ее на­зывали Считалкой. Никто лучше нее не мог договориться с налоговой инспекцией и пожар­ной охраной. Ее умные голубые глаза в нужную минуту сразу же становились беспредельно ус­тавшими, напоминая всем, что, кроме законов, существует еще и множество обязательных по­слаблений. Особенно для девушек с нежной ко­жей, вынужденных одиноко бороться с жизнью.

Но то, что она увидела в зеркале, напоминало фокус из музыкального клипа. Длинное тело Ольги на глазах становилось еще длиннее, бело­курые волосы потемнели до медного цвета, зави­ваясь проволочными кольцами, в голубые глаза кто-то плеснул желтого, отчего они заблестели бронзовой зеленью, а из разреза нового платья показалась длинная, как бесконечный каран­даш, нога.

Пошатнувшись, Ольга коснулась пальцами зеркала. Отражение не исчезло. Новое странное существо поселилось в ней. Существо, явно не знакомое со словами «скромность» и «скука».

* * *

В тот же вечер высокую красавицу в зеленом платье видели играющей в рулетку в ночном клубе «Будапешт». Оттуда она ушла не одна, а в сопровождении подтянутого молодого человека в смокинге, чьи светлые волосы победоносно вспыхнули в свете фонаря, когда он подсаживал свою спутницу в длинный черный автомобиль. Смех девушки еще долго висел в переулке меж­ду «Будапештом» и Владимирским собором, рас­качивая ветки весенних каштанов.

Еще через несколько дней ту же особу, толь­ко с еще более вызывающей улыбкой, заметили на представлении чеховской пьесы «Три сест­ры», которую молодой режиссер Жолдак пере­делал в эротическое шоу. В тот самый момент, когда сестры с криками: «В Москву! В Москву!» швыряли в публику трусики-стринги, означен­ная особа, склонившись к сидевшему рядом бизнесмену, спросила: «А вы бы взяли меня в Москву?» Раздавшийся на весь партер писк мо­бильного телефона можно было истолковать только как однозначное «да».

Потом девушку запечатлели для вечности в разделе светской хроники журнала «ТВ-Сад». Совершенно изменив своим классическим при­вязанностям, но в том же платье, она нагло цело­валась с модным музыкальным ведущим, пока­зывая публике длинный острый язык. Несколько раз с тем же ведущим ее можно было обнару­жить на светских тусовках и вручении музы­кальной премии — до тех самых пор, пока в Киев из Москвы не явился с публичными чте­ниями писатель Мандаринов. Он читал со сцены свои замечательные произведения о любви в подъездах и выкрикивал: «Вам нужны светлые идеалы? Так трахайтесь, как отечественные ла­бораторные мыши, а не как грязные американ­ские крысы из фильма "Основной инстинкт"!»

Девушка брала у знаменитого Мандаринова интервью уже почему-то как корреспондент «Ночной газеты», после чего отправилась с ним на индивидуальную лекцию в гостиницу. Никто не знал ее подлинного имени, только псевдо­ним — в одном из клубов ей даже присудили ти­тул самого загадочного светского открытия вес­ны 2000 года.

* * *

Между тем, застенчивая блондинка все так же заставляла таять сердца пожарных инспек­торов на одной из киевских радиостанций. Прав­да, она стала еще тише. Ночью она вскакивала с постели и, распахнув дверцы шкафа, нащупыва­ла в темноте гладкую ткань.

Ей снилось, что платье украли, что она зали­ла его кислотой, порвала о гвоздь, выросший как гриб в театральном фойе, и, наконец, самым страшным видением в мозг въехал раскаленный броненосец-утюг, плывущий по изумрудному шелку, оставляя за собой выжженную дымя­щуюся полосу.

Чтобы не пугать ночными криками соседей, Ольга сменила квартиру, переехав в старый дом с толстыми кирпичными стенами. Все время, пока она везла туда вещи, ей хотелось попросить шофера остановиться, чтобы заглянуть в багаж­ник и проверить: на месте ли платье?

Ольгу утешало только то, что от носки изум­рудная ткань его почему-то стала еще новее, лоснясь сытым тяжелым блеском, будто живая.

* * *

…По ночам на новой квартире слышались странные звуки. Кто-то шаркал ногами на кухне с выщербленным линолеумом. Сухо скрипел паркет. Ольга зажигала свет, прогонявший скри­пы, и, торопливо наведя макияж, убегала в нахо­дившийся рядом клуб «Ночная маска», добро­душно до самого утра стучащий бильярдом и пахнувший сигаретным дымом, как верный при­ятель. Иногда она спрашивала себя: когда же на­ступит развязка?

* * *

Желтый шар провалился в лузу. Ольга под­няла голову и провела пальцами по кию. Кто-то смотрел на нее. Маленький рыжий человек с модной бородкой, в черном костюме, выступил из полутьмы и, добродушно улыбаясь, прошел мимо. Следующий шар с глухим стуком ударил­ся о борт.

Весь вечер Ольге казалось, что ее рассматри­вают со спины, словно убеждаясь: та ли? Взгляд лежал на плече, как ладонь.

Ольга окончила играть и оглянулась. Рыжий человек сидел за столиком под стеной, заложив ногу за ногу и, не мигая, смотрел на нее. Лихо за­крученные усы его самодовольно топорщились. В руке он держал стакан. Еще один, наполнен­ный вином, стоял рядом на столе.

Ольга пошла прямо на взгляд:

— Вы по-прежнему работаете в том же магазине?

— По-прежнему.

— Вам там нравится?

— Мне нравится ТАМ запах.

— Запах чего?

— Тлена. Впрочем, от вас пахнет не хуже.

— Чем?

— Тем же.

— Вам не кажется, что вы меня оскорбляете?

— Истина не может оскорблять. Просто мы редко чувствуем свой запах.

* * *

Ольга очнулась только в автомобиле, несу­щемся по гаснущим улицам. Рыжебородый про­давец сидел за рулем, застывший, как статуя. Резкий профиль его с прямым твердым носом то погружался во тьму, то снова выныривал в поло­се света.

— Куда мы едем?

— Какая разница?

— Я хочу знать!

— Разве вы спрашивали о цели, когда поку­пали платье?

— Разве я знала, ЧТО покупала?

— У вас было достаточно времени потом. Но, кажется, вы выбрали просто движение...

В голове Ольги, как рекламная надпись, про­неслась успокаивающая мысль: «Действительно, какая разница? Ведь это он избавил меня от скуки»...

Она посмотрела вниз и вдруг увидела, что на ней ничего нет, кроме туфель на ногах и собст­венной кожи.

Ольга бросилась к продавцу... Но за рулем тоже никого не было, кроме сменяющих друг друга полос света и тьмы, которые падали теперь на пустое сиденье.

* * *

Когда утром милицейский патруль вытаски­вал из разбитого «Мерседеса» тело блондинки с уставшим лицом, старший даже присвистнул:

— Во дают! Уже голыми носятся...

Полоска подстриженных волос на лобке у девушки была как запятая в недописанном рапорте.

Его напарника явно тошнило. Тогда старший, хлопнув его по плечу, весело добавил:

— Не переживай! Все равно у нее были слишком узкие бедра.

* * *

В то же утро в магазине «Одежда из Европы» твердая уверенная рука вернула изумрудное платье на прежнее место.

Откуда-то с улицы донесся обрывок разговора:

— Интересно, куда смотрят наверху? Эти секонд-хэнды окончательно добивают нашу лег­кую промышленность...

По старому сюжету

Шел дождь. Промокшая улица ныла под ко­лесами троллейбусов. Автомобили захлебыва­лись, разгоняя потоки, рвущиеся по мостовой. Ливень вжимал осенние желтые листья в землю.

Возле самого дома «Москвич» выплеснул на штанину Арефьеву грязь из лужи. Арефьев вы­ругался и побрел к подъезду.

Он поднялся на третий этаж, открыл дверь и вошел в свою комнату в общежитии для молодых научных работников. Правда, в нем жили не толь­ко аспиранты, но и кандидаты, и даже один пожи­лой неженатый доктор с кафедры русской лите­ратуры, который и переселяться не хотел, так как соседство молоденьких аспиранток ему нравилось.

Арефьев бросил на пол портфель, набитый ненужными теперь бумажками, и зачем-то стал мыть руки в грязноватом умывальнике, торча­щем из стены комнаты, а потом прямо в мокром плаще сел на неубранную постель и машинально поднял с пола валявшуюся книгу. Книга была старая, в рыжем переплете, «Сонник». Арефьев угадывал по ней сны, но часто неудачно: сны он видел современные, а книжка толковала все о каком-то рассыпанном жемчуге и старушке с пантофлей в руке.

Сегодня кандидатская Арефьева в четвертый раз была завалена его врагом, профессором Шпринтом.

В такие дни одинокие люди смотрят в зеркало, надеясь в себе самом обрести утешение. Хорошо тем, у кого в глазах спокойный уверенный блеск или неистребимое лукавство. Хорошо красавицам, у которых под веками только быстрая грусть.

Но если лицо у вас худое и дряблое, если подбородок бессилен, а на руки свои вам самим стыдно взглянуть — так они слабы — не подходите тогда к зеркалу и знайте — вас никто не спасет, даже вы сами.

Чуть прижмурившись, смотрела на Арефье­ва со стены плакатная красавица. Губы ее были — полукруг насмешки. Короткая рубашка сползала с плеч кружевами. Арефьеву почуди­лось даже, что он чувствует запах ее волнистых каштановых волос, запах духов, просачиваю­щийся сквозь хрупкое кружево...

Он задрожал унизительной болезненной дро­жью, вдруг вскочил, распахнул дверь и понесся вниз по ступенькам.

«Только это и осталось, — думал он, — толь­ко это!»

Внизу, схватив трубку телефона и запутыва­ясь пальцами в кольцах диска, он набрал номер: 6-6-6.

— Алло! — сказал строгий голос.

— Извините, я не туда попал, — прошептал Арефьев и хотел положить трубку.

Но трубка будто приросла к руке.

— Туда вы попали! Туда! Арефьев помолчал, посопел в трубку, рас­храбрился и спросил:

— Это дьявол у аппарата? Правда?

— Конечно правда! — голос стал на редкость добродушным. — Раньше телефонистка сидела. А теперь самому приходится. Скучный стал на­род. Не звонят. Ну, ладно. Ждите.

И трубка ответила гудком.

Медленно побрел Арефьев к себе наверх. В комнате становилось жарко. Электрокамин расстарался вовсю. Голова сразу разболелась. «Ка­кой глупый разговор... Может, я и не ходил нику­да? Тут так жарко...»

Арефьев сел в кресло и положил голову на спинку.

Сгущались сумерки. Он уснул.

Вдруг старенький, заваленный газетами бу­дильник очнулся курантным боем. Громкие зву­ки молотком ударили в комнату. И тут в дверь постучали.

Арефьеву показалось спросонок, что из кра­на потоком полилась вода, завывая в раковине.

«Ага! Это кран испорчен. Я говорил комен­данту. Водопроводчик пришел. Водопроводчик... в 12 ночи?»

Ни о ком другом Арефьев и не подумал.

Он вскочил с кресла и побежал открывать. Маленький человек в сером плаще и такой же шляпе, с грубым коричневым чемоданчиком сто­ял в коридоре. Он улыбнулся бритым серым ли­цом и серыми глазами.

— Дьявола вызывали? — глаза его будто подпрыгнули в орбитах.

— Да!

Тогда он вошел, сняв только шляпу, в комнату и уселся в продавленном кресле у электрокамина.

— Ну, душу хотите продать?

— Душу...

— Сейчас посмотрим.

Серый вынул из чемоданчика лист бумаги с рисунком, очень похожим на те, под которыми в учебнике анатомии стоит подпись: «Легкие че­ловека».

— Ага! — обрадовался он. — Вот есть тут черное пятнышко, и тут вот еще одно...

Он поморщился, улыбнулся, хмыкнул и ска­зал, весело глядя в глаза Арефьеву:

— Год! Год могу дать.

— Почему год? За душу Фауста вы 33 дали!

— Эх, батенька, так то какая была душа! Год! Арефьев медленно выдавил:

— Ладно, — еще сомневаясь, не делает ли он глупость.

Всего один год. Но зато...

...Он представился себе, но не таким, как был, а другим, за ресторанным столиком у окна с тяже­лой бархатной портьерой. Взгляд его был чуть пьян и нагл, остер, подбородок выдвинут вперед, губы решительны. Бутылка шампанского откупо­рена, запотевшие бокалы, легкая закуска, а в двух хрустальных штуковинах — названия их он не знал — икра. В одной — красная. В другой — черная. А на плече его на лацкане изящнейшего пиджака голая рука той женщины с плаката, но живой, улыбающейся только ему, счастливчику.

И где-то там, в кабинете его квартиры, в верхнем ящике стола лежит экземпляр защи­щенной докторской «Творчество Пушкина как целостная система»...

— Это пошло! — сказал дьявол и посмотрел Арефьеву в удивленные глаза. — Так уже было. Это для меня неинтересно! Сделка не состоит­ся! — и взял шляпу, поморщившись досадно.

Переключатель в комнате щелкнул, и то, что произошло, исчезло начисто, не оставшись даже сном. Пустая комната. Темнота. Пять минут перво­го ночи*.

* Это самый ранний из моих рассказов. Он напи­сан в 1986 году, когда я учился на первом курсе Одесского университета.

Из цикла «Приключения Пилота»

Рождественская мулатка

К вечеру в шоколадной полутьме почему-то особенно хочется мулатку. Впрочем, с не мень­шим энтузиазмом ее хочется и утром, когда тело превращается в гагаринскую ракету, способную послать заряд юной спермы на Марс. И в обед. И в цветном порнографическом сне с плавучим ко­лониальным борделем, водруженным прямо по­среди озера Виктория, в мутных волнах которо­го плещутся голые африканские русалки.

К такому выводу пришли мы на Рождество 2001 года, сидя в ночном клубе «Белая гвардия». Мы — это Барон, Корнет и я, Пилот, — трое са­мых развратных (и на данный момент самых одиноких) романтиков в мировой истории.

— Сволочи... Что сделали со страной! — зло процедил Корнет, самый молодой из нас, поежившись в тесноватом белогвардейском мун­дире, которые выдавали прямо на входе. — Сна­чала уничтожили дворянство, потом интелли­генцию, а теперь еще и вывезли за границу всех стоящих славянских баб, так что даже мне, по­томственному расисту, ни о чем не думается, кроме как завалить под пальмой эту самую голе­настую мулатку!

— Стыдитесь, мон шер! — возразил Барон. — Расовые предрассудки не красят борца за белую идею. Мы просто обязаны совокупляться с темнокожими самками до тех пор, пока оконча­тельно не растворим их цвет в нашем могучем нордическом потомстве!

— Истинно христианская мысль! — присое­динился к этому спичу и я, гордо носящий свое наследственное прозвище Пилота (в годы Вели­кой Отечественной мой дедушка, советский ас, завалил 58 немецких стервятников, а теперь его внук с тем же фамильным восторгом продолжал валить в постель хорошеньких девочек, невзи­рая на их национальную принадлежность).

— Предлагаю срочно отправиться в Рио-де-Жанейро! — провозгласил Барон, похот­ливо шевеля усами. — Именно там мулатки во­дятся в немыслимых концентрациях!

— Да, да! — поддержал его я. — По моим подсчетам, там их около двух с половиной мил­лионов — причем все с выбритыми голодными лобками и справками от венеролога.

— Ну, уж этим не обольщайтесь, — съязвил скептик Корнет. — Справки — поддельные, по семь крузейро штука, а пезды раздолбаны мест­ной шпаной до дыр, как донбасские шахты.

— Это ужасно, — заметил я. — Предпочи­таю аккуратные, по-солдатски коротко стри­женные пезды, не издающие в ебле неприлич­ных звуков, вроде икоты или похрюкивания*. Путешествие отменяется!

(* Автор предупреждает, что является принципи­альным противником матерщины, но в данном случае без нее не обойтись.)

Все тут же согласились, закивав безупречными проборами, ибо куда приятнее повстречаться с эскадроном пьяных махновцев, чем с неизвестной науке новой породой лобковой вши, разводимой организмом какой-нибудь любвеобильной меценатки.

— Современную даму, вообще, можно упот­реблять только в тот трудноуловимый момент, когда она еще жива, а флора в ней уже мерт­ва! — назидательно изрек Корнет.

Однако мысль о мулатке не оставляла наши обремененные сексуальными фантазиями свет­лые головы. Хотя вокруг так и шныряли юные белокожие создания, стремящиеся приобщиться к вершинам духовного разврата. Нужно заме­тить, что «Белая гвардия» — действительно вы­сокоэлитарный клуб. Особь женского пола, же­лающая проникнуть сюда, должна как минимум знать пару иностранных языков и иметь на ру­ках диплом, свидетельствующий, что она гаран­тированно достигает оргазма. Правила эти, есте­ственно, разрабатывали мы как постоянные члены клуба, справедливо полагая, что женщи­на, являясь единственно полезным для мужско­го организма наркотиком, обязана быть патенто­ванно высокого качества. В последнее время на особых тайных собраниях даже дебатировался вопрос, чтобы допускать в святая святых только поэтесс, но, в связи с неудовлетворительными внешними данными последних, идея был отверг­нута как самодурство.

Впрочем, как любил говорить Барон, человек слаб, а член его силен. В тот самый момент, когда мы окончательно решили встретить Новый год не иначе как в приятном обществе хорошо воспитанной мулатки (хотя бы одной на троих), перед нашим столиком остановилось хрупкое обольстительное существо лет семнадцати, явно совсем недавно получившее от властей лицензию на сексуальный отстрел. Скромно уставившись на свой обнаженный по последней моде пу­пок, оно томно вздыхало, пытаясь обратить на себя внимание Корнета, отличающегося, надо признать, завидным, хоть и отрицательным обаянием.

— Что вам угодно? — строго спросил Корнет.

— Вас, — пролепетало существо, хлопнув фиалковыми глазами.

— К сожалению, сегодня я дал небесам обет переспать только с мулаткой.

Существо еще раз хлопнуло ресницами и вдохновенно промолвило:

— Но неужели вы способны отказать в тай­ных желаниях невинной девушке, готовой ради ваших странных прихотей вываляться в какао с ног до головы и завить свои золотистые волосы в отвратительные кудряшки?

— Нет, против такой самоотверженности я не могу устоять! — взревел Корнет, рывком сди­рая с себя мундир, и тут же удалился в кабинет в сопровождении коварной соблазнительницы.

Не успели мы с Бароном даже обменяться осуждающими взглядами, как из толпы пере­возбужденных девиц вынырнуло еще одно су­щество, блестя разгоряченным смуглым телом с выпирающими отовсюду формами, едва при­крытыми кислотными лоскутками. Внешний вид похотливицы явно говорил о том, что она при­надлежит к новейшему, взращенному в атлети­ческих лабораториях культуристскому типу, способному вдохновлять мужчин не только бюстом и бедрами, но и женственными мышцами.

Мне уже не раз приходилось контактировать с подобными экземплярами, но Барон, человек куда более занятой, сталкивался с девой-шварценеггером впервые. А потому, едва только эта демоница в мускульной плоти потерлась три­цепсом о его вздымающуюся грудь, Барон вско­чил и удалился в соседний кабинет, откуда тут же начали доноситься мерные сотрясающие удары, как бы от работающего атлетического тренажера.

Таким образом, возвышенный план рухнул, едва столкнувшись с грубой действительностью. Согрешив единожды, мои друзья уже не заботи­лись о своей репутации честных людей, превра­тив остаток вечера в разнузданную вакханалию. Едва кончив, они тут же обменялись девицами, а потом присоединили к ним еще с полдюжины блондинок, брюнеток и рыжих всех оттенков кожи, свойственных белой расе, заглушив в кон­це концов шумом оргии отчаянно отругивав­шуюся музыку из танц-зала. И только я продол­жал скромно потягивать свой мультивитамин в твердой уверенности, что не стоит прогибаться под изменчивый мир.

Из этого состояния меня не вывели даже весьма безвкусные остроты Корнета, заявляв­шего прямо из полуотворенной двери кабинета, что сегодня я так и не нарисую ни одной отметки о победе на фюзеляже своего истребителя. Я по­советовал ему вытереть лужу спермы, выкатив­шуюся за порог, и был прав, ибо ровно в полпер­вого, когда топливные баки моих товарищей были окончательно опустошены всевозможными излишествами, настал час моего боевого вылета.

Она вошла прямо из промозглой зимней тьмы, как красивое дикое животное, случайно затесавшееся в загон для домашнего скота. Ее длинные ноги слегка заплетались, сверкая лео­пардовыми переливами облипающих брюк со специальным разрезом для оперативного сово­купления в паху, а полуобнаженные груди пока­чивались, как буйки на волне.

Чернокожие боги настолько явно благоволи­ли мне, что я не удивился бы, узнав, что закончу свои дни диктатором какой-нибудь Централь­но-Африканской империи, готовой трижды в день отдавать мне на заклание своих самых раз­вратных дочерей.

Темнокожая дева уселась мне прямо на коле­ни, обдавая жизнеутверждающим теплом стра­стного зада, не оставляющего никаких сомнений в возвышенном градусе ее чувств.

— Делайте со мной все, что хотите, — про­шептала она.

— Но я должен быть уверен, что вам это ВСЕ понравится...

— Мне уже нравится, — прозвучало откли­ком на мою руку, проникшую ей между ног.

— Я очень циничен...

— Обожаю циничных: у них никогда не бы­вает проблем с потенцией.

— Но я буду вас очень жестоко колониально угнетать!

— Угнетайте, сколько угодно — именно это я люблю больше всего.

— И при этом вы должны быть так же чис­ты, как Наташа Ростова.

— Я еще чище. Разве в ее времена сущест­вовало антибактериальное мыло «Сейфгард»?

— Господа! — торжественно провозгласил я. — Кажется, я нашел наш идеал. Эту даму можно употреблять даже, когда флора в ней еще жива!

* * *

Остаток рождественской ночи и весь следую­щий день были потрачены мною на возрождение самых диких сексуальных обычаев колониаль­ной эпохи, предания о которых бережно сохра­нялись в роду моей партнерши. Когда же к вече­ру мы, счастливые и обессиленные, вновь собрались под сводами «Белой гвардии», на все вопросы: в чем все-таки суть сексуальной при­тягательности мулаток, — я отвечал со скромно­стью, свойственной всем истинно идеальным лю­бовникам: «Запах, господа! Главное в ней — запах. А запах не передашь с помощью жалкой порнографической пантомимы!»

Муха в меду

Есть дочери человеческие, при виде которых во мне просыпается животное. Но есть среди них те, что способны пробудить дремлющего зверя даже эхом своего голоса. Ее голос в телефонной трубке возник в тот самый момент, когда, празд­нуя конец рабочего дня, я изощреннейшим обра­зом содрал кожу с груши с роскошными женст­венными формами и вогнал зубы в ее нежную сочащуюся плоть.

— Мишу можно? — несмело спросила она.

— Его нет! — обрадовался я, заслышав один из тех редких беззащитных тембров, которые всегда вызывают во мне запретную похоть. — Зато есть я!

— Ну, вы-то мне не очень нужны...

— Это почему же?

— А когда будет Миша?

— Миши вообще не будет в ближайшее время.

— Он в отпуске?

— В научной командировке. Ему сообщили, что в Анталии обнаружена редкая порода девиц с обхватом бедер в 120 см. Он отправился прове­рить, насколько массово это явление.

На том конце провода замолчали.

— Поверьте, я значительно лучше Миши!

— Вы его коллега?

— Ближайший друг. Кому, как не мне, знать все его худшие стороны? Может, встретимся?

— Вряд ли вы мне его замените...

— Оскорблен в лучших чувствах! Я способен заменить кого угодно!

На том конце вновь замолчали, а потом, окон­чательно сраженные моим ходом мыслей, с не­поддельным интересом спросили:

— А вы кто?

— Маньяк.

— Честно?

— Честнее не бывает.

— Молодой маньяк, надеюсь?

— В полном расцвете сил!

— С таким я бы встретилась...

— Смотрите, я предупредил — еще есть время передумать.

— Я никогда не передумываю!

Совесть моя теперь могла быть совершенно спокойна. Женщины так устроены, что среди них всегда найдется добровольная жертва. Об­манывать такую — предел жестокости. На это не способен даже я.

К тому же Ада (мне всегда везло на редкие имена) оказалась куда более честной жертвой, чем я думал. Обычно между голосом женщины в телефоне и ее описанием своего экстерьера дис­танция столь же непреодолима, как между Зем­лей и Марсом. Голоса очаровывают. Все осталь­ное может повергнуть в депрессию самого неприхотливого извращенца. Но внешность Ады давала ей право вообще молчать.

Ее ноги были так безупречно стройны, что могли бы пронзить мое сердце насквозь, если бы у меня было сердце. А длинные черные волосы распространяли вокруг себя настолько пряный аромат, что я впервые пожалел, что не принад­лежу к куда более распространенной породе маньяков, которых ловят не на голос, а на запах.

— Так чем вы все-таки занимаетесь, обая­тельный молодой человек? — спросила она, лю­бовно устраивая свое слегка прикрытое серебристым платьицем тело на сиденье моего «Форда». — Маньячу потихоньку, — ответил я как можно любезнее.

— Что-то не верится...

— Сам иногда диву даюсь. Между тем, я именно тот, после которого органы внутренних дел то и дело обнаруживают развешанные по де­ревьям внутренние органы.

— Мужские? Детские?

— Исключительно женские. Я — строго ге­теросексуален, что, в общем-то, редкость в наше безумное время.

— Так вы еще и в пределах нормы!

— По-своему, абсолютно в пределах.

Было видно, что ей со мной по-настоящему хорошо.

— С вами так интересно беседовать! — не удержалась она.

— Еще бы! Когда встречаешь подходящую девушку, просто из кожи лезешь вон, чтобы за­служить право содрать с нее кожу.

— Это в какой-то степени делают все мужчины.

— Я стараюсь делать это в совершенно оп­ределенной степени.

Она непроизвольно вздрогнула:

— Странный вы какой-то маньяк. Интеллек­туальный, воспитанный, умный...

— Странные у вас какие-то представления о маньяках! Между прочим, среди нас процент людей с высшим образованием даже выше, чем среди евреев. И к тому же, хочу, чтобы вы знали — я женат.

— К чему вы это?

— Видите ли, некоторым девушкам не нра­вится встречаться с женатыми маньяками. Мне не хотелось бы, чтобы вы чувствовали себя обманутой.

— А может, подсознательно мне нравится быть обманутой? Я же жертва. У вас с женой хо­рошие отношения?

— Теплые. Не могу сказать, что доверитель­ные — сами понимаете, о своей второй жизни мужчины женам не рассказывают. Но я дово­лен — лучшего алиби пока не придумали.

— Вам не хочется иногда ее задушить?

— Жену? Случается... Но, согласитесь, это было бы довольно глупо в моем положении.

— А что вы делаете, когда очень хочется?

— Держу руки за спиной.

Она предложила отправиться в только что открывшийся, разрекламированный ночной клуб, хозяин которого оживил для тинейджеров обстановку советской забегаловки, добавив для шику установленный в центре зала бронетранс­портер с красной звездой на башне (по-видимо­му, Аде хотелось окунуться в обстановку ранне­го детства), но я уговорил ее выбрать место покруче, заметив, что не стоит последний вечер в жизни проводить в дешевом заведении.

— Мне хотелось бы подарить вам незабы­ваемые впечатления, — отчеканил я, нажимая на слово «незабываемые».

— Так чем вы все-таки занимаетесь? — сно­ва спросила она, едва мы оказались за столиком.

— Зачем вам это? Я же сказал: вакансия супруги занята. Какая разница, задушит вас миллионер или бедствующий пролетарий умственного труда, затащивший вас сюда на послед­ние копейки?

— Мне нужно!

Лицо ее внезапно приняло беспощадное вы­ражение. Она начинала меня не на шутку сердить.

— Вы что, мне не доверяете? — жестко спросил я. (Любой, кто находился бы рядом, под­твердил бы, что сказано это было с особым цинизмом.)

Она даже не стала настаивать:

— А обо мне вам ничего не хотелось бы узнать?

— О вас? Ни капельки!

— Но почему?!

— Разве вы не знаете, что как личность вы меня совершенно не интересуете? Только как объект моих сексуальных устремлений! Я же предупредил вас, что являюсь совершенно нор­мальным маньяком — все человеческое мне аб­солютно чуждо!

— Вы сумасшедший?

— Она еще и оскорбляет! Разве я называю вас сумасшедшей лишь потому, что вы попер­лись в ресторан с незнакомым мужчиной? Про­сто я устроен не так, как другие, и прошу к это­му относиться с уважением. Но я никогда (слышите, никогда!) не убиваю женщин против их воли! Если дама искренне хочет быть убитой, тогда я, так и быть, готов сделать ей приятное. Чего вы от меня хотите?

— Я тебя просто хочу...

Она соскользнула под стол и, как ножом, распахнула молнию моих брюк.

— Эй ты, бешеная Моника! — крикнул я, от­прянув всем телом. — Я благородный маньяк, а не нарушитель общественного порядка, вроде американского президента. Если хочешь, чтобы я тебя прирезал — всегда пожалуйста. Но зани­маться оральным сексом в общественном мес­те — не мой профиль!

Ада вынырнула из-под стола с тем совершен­но бесстыдным выражением на лице, которое бывает только у интеллигентных женщин.

— Я не могу жить без твоего вкуса! — заяви­ла она.

— Так уж и не можешь! Ты едва успела попробовать.

— Поверь настоящей ценительнице.

— Не верю!

— Почему ты не хочешь?

— Это не совсем мое.

— Многие мужчины об этом только мечтают.

— Возможно. По-своему, у меня тоже очень богатая сексуальная жизнь. Если бы я написал мемуары — обыватель визжал бы от восторга.

— Я не хочу верить, что такой интересный мужчина, как ты, всю жизнь будет только потрошителем.

— Ты преувеличиваешь — это занимает в моей жизни не так уж много места. Добывание денег — куда больше.

Вдруг она уставилась на меня с совершенно наглым видом собственного превосходства, как ведьма, которая наконец-то нашла заклинание против безупречного рыцаря:

— Ты сказал, что можешь заменить кого угодно!

Я действительно это сказал. Наглая девка улыбалась, облизывая губы огненным языком.

— Что тебе от меня нужно?

Язык ее скользнул по стоявшему рядом вы­сокому стакану, прошелся по его стволу сверху донизу, вознесся к венцу и погрузился в искря­щуюся жидкость.

— Как жаль, что это только сок, — вздохну­ла она. — Я хочу тебя здесь и сейчас, и мы оба знаем как.

Она стекла под стол, как тягучая струя. Сквозь ткань брюк я ощущал, как впиваются в мои бедра ее хищно отточенные когти. Язык ее извивался так, что член казался погруженным в медленно вращающуюся центрифугу с медом. Она сосала, лизала, сжимала его в объятиях губ, рассыпаясь радугой движений, для которых пока еще не придумали даже неприличных слов. Через мгновение я уже взорвался, как вулкан, а она билась в лихорадке неправдоподобного ор­газма. На нас даже не успели обратить внимания.

Да и мало ли что может искать под ресторан­ным столиком красивая молодая женщина, у ко­торой вечно что-то падает — мало ли что она мо­жет искать там, где среди вывалившихся внутренностей сумочки ей и случается порой найти свое подлинное сучье счастье — найти благодаря мне, добрейшему из всех известных природе маньяков.

Театр російської драми

Я сидів за кермом, вдивляючись у пітьму. Нарешті двері театру відчинились, і з них вири­нула постать у довгому розстебнутому плащі. Вже здалеку я почув цокання підборів по мокрому асфальту. Ось звук став ближчим: я вже розрізняв риси її обличчя, коли вона минала ліхтар. Потім знову зникла в тіні будинку і за мить сиділа поруч, обдаючи мене вуличною во­логою і духом мокрого листя.

— Навіщо, скажіть, оця таємничість? Змушуєте мене пройти під дощем піввулиці, коли б могли під'їхати до самого входу.

— Це не таємничість. Це обережність.

— Мені не дуже подобаються обережні чоловіки.

Я промовчав, даючи їй розгледіти мій арійський профіль, і відповів:

— А мені подобаються німецькі аси часів Другої світової. Ніхто не збив літаків більше за них. Але ніхто й не берігся так, як вони. Вони вміли за мить вийти з бою і втекти проти сонця, засліплюючи переслідувачів. Навіщо вам зайві балачки? Якби я під'їхав до входу, нас побачили б з вікна.

Вона мовчала. Я лише бачив, як блищать її очі — гаряче, мов чорні вуглини. Увімкнув запа­лювання, додав газу і, звернувши на безлюдний бульвар, помчав угору.

Вона ніколи б не сиділа поруч, якби на презентації фірми її чоловіка (і, мабуть, її самої — бо вона там була найгарнішою) я не за­питав свого друга:

— Чи можна з нею мати справу?

— Не знаю, тільки одного разу вона мене поцілувала.

— Як саме?

— На прощання. Але так, ніби хотіла зустрітися.

— То я йду знайомитись.

І одразу ж попрямував до того кінця шведсь­кого столу, де вона розмовляла з моїм редакто­ром. Звідти якраз почулося:

— Зрозумійте ж, наш театр тут найкращий!

— Не знаю, не знаю, — відповів мій редак­тор, уже добре напідпитку, — не можу стверд­жувати. Я не театрал.

— Я — театрал, Гнате Гнатовичу, — миттю втрутився я. — І це справді так. Він найкращий!

Товстий, веселий редактор радо посміх­нувся — йому, мабуть, здалося, що молодший колега вдало виручив його в найтяжчий момент світської розмови.

Того самого вечора вона запросила мене на свою виставу в російську драму, а від свого дру­га — підлеглого її чоловіка — я дізнався, що їй тридцять шість, а чоловікові — сорок вісім. Отож я був молодший за нього вдвічі, а за неї — рівно на третину. І всі троє ми народилися в рік Півня. Як вони вживаються удвох? Бо ж прислів'я твердить: двом півням не місце в одній хаті...

— Як ви можете писати українською мо­вою? — запитала вона, коли я підвіз її до свого дому.

— Із задоволенням.

Ми піднялися ліфтом на третій поверх — їй ліньки було йти пішки, я впустив її до квартири поперед себе, як кицьку. У вузькому коридорі вона одразу ж сторожко повела плечима і, не скидаючи плащ, заглянула до кімнати. Потім по вернулася назад і встромила парасольку у видовбаний пеньок, який я тримав саме для цього.

Кімната їй сподобалась. Білі стіни нагадували фотолабораторію. Над письмовим столом висіло кілька чорно-білих фото: високі кашкети, орли зі свастикою у кігтях, зірки, огорнені листям, і молоді обличчя з очима небесних мисливців.

— Хто це?

— Ерік Гартман. А це Вернер Мельдерс — перший, хто збив сто літаків. Оце Кожедуб — українець і найкращий з радянських асів. Шістдесят два збитих супротивники.

— А цей, без форми?

— Він взагалі-то не ас. Але цікава доля. У сорок першому збив трьох німців як радян­ський сокіл, а в сорок п'ятому закінчував війну в дивізії СС «Галичина» — пішки. Теж українець.

— А третій ліворуч?

— Мій дід. Сорок вісім офіційних перемог.

Вона глянула на мене з повагою, ніби це в мене їх було сорок вісім.

— А ви маєте офіційні перемоги?

— Лише неофіційні...

...Я все цілував її в губи, відчуваючи, що посміхаюсь і що немає в моїй квартирі нічого кращого за ці вуста, — навіть привиди згаслих у небі вікторій не могли зрівнятися з ними.

— Ви їх лічите?

— Кого?

— Неофіційні перемоги!

— Я полічу їх на схилі віку, коли матиму час.

Вона поклала мені руки на плечі. Не знаю, чи вміють люди проходити крізь стіни, але я отямився, лише відчувши, що вона стоїть за спиною і сміється.

— Чи вмію я засліплювати переслідувачів?

— Бачу, що ми порозумілись, — сказав я.

— Як саме?

— Без слів.

За мить її плащ лежав під ногами, як роздер­тий прапор. Біла блузка здійнялась аж під пах­ви, а спідниця здавалася пасом, затягнутим дов­кола стану. Зніжені сідниці вигравали під моїми пальцями. Ноги їй аж пригинало від млості. Гос­поди, як їй кортіло! Як їй цього кортіло! Прися­гаюсь, мені раптом аж смішно стало. Я ледве утримався від переможного реготу.

Ми цілувалися довго. Здається, так довго мені не траплялося цілуватись від того травневого дня, коли я вперше притис до стіни в під'їзді свою однокласницю... А потім Поліна стала навколішки, видобула з моїх штанів ту звабливу річ, яку китайські святенники називали нефри­товим пагоном, і заходилася полірувати її язи­ком. Виходило в неї так добре, що здавалося, наче то Господь посадив на мій прутень слизько­го рожевого равлика, який вирішив будь-що ут­риматись на цій гілці.

Така майстерність заслуговувала винагороди. Я теж припав до неї, наче ведмідь, що прихопив язиком стільник. Бо ж біс його знає — може, десь у своїй загадковій підсвідомості сподівався за­братися туди, звідки колись вийшов на світ. Ли­бонь, недарма первісні люди ховалися у пече­рах, — мабуть, вони нагадували їм затишні піхви...

Довгоноге тіло Поліни, неправдоподібно моло­де, ніби воно належало двадцятирічній дівчині, аж звело від захвату, коли я поклав її грудьми на письмовий стіл, де ще лежало дві-три недописані статті, і ввійшов у неї на всю довжи­ну, пославши стрілу Амура чи не в самісіньке її серце. А далі фільм утратив свою послідовність і викрутився кольоровими клаптями епізодів, у пам'яті від яких лишилося щось на зразок кар­тини п'яного абстракціоніста, поверх якої наклеїли постаті з розшматованого порногра­фічного журналу...

І лише глянувши на годинник, помітив, що вже пів на четверту. Справжій далекий політ — три години. Між іншим, пального у «мессершмітта» вистачило лише на сорок п'ять хви­лин бою. Можна було пишатися...

Через день уранці, підвозячи на роботу свого друга Петра, я розповів йому цю нічну історію. Петро працював в Інституті жабознавства Національної академії наук і саме їхав по плат­ню, яку йому затримали за останні три місяці. Незважаючи на те, що він присвятив своє життя такій, здавалося б, далекій від політики темі, у нього, поряд з цікавістю до жаб, несподівано з'явилося ще й національне почуття. Важко ска­пати, чи було це проявом здоров'я, чи того, що за останні три місяці Петро не мацав не лише гро­шей, а й жінки, але він повчально сказав:

— Нащо ти з нею злигався? Вона ж погано говорить по-українськи.

— Ти дурень, Петре! Вона взагалі не гово­рить по-українськи. Вона просто красива жінка і може не говорити ніякою.

— Все одно — це непатріотично!

— Начхати мені на патріотизм! Щодо мене, то я люблю красивих жінок, а не якусь абстрактну Україну. Україна не має піхви, не має грудей. Навіть сідниць порядних не має. Нічого не має. Міф. Вигадка хворобливої уяви — ось що твоя Україна! Як і Росія, до речі.

— Ну, знову за своє, — скривився Петро.

— Аякже! Моя сексуальність для мене важливіша, ніж моя національність! Принаймні, ця річ природніша — її не так легко змінити. Спробуй прикинутися гомосексуалістом — я на тебе подивлюся. А москалем? Пошкреби трошки будь-якого хохла і знайдеш москаля, як казав маркіз де Кюстін.

— Не перекручуй. Маркіз казав: пошкреби росіянина і знайдеш татарина. І нічого не гово­рив, як довго треба шкребти.

— Біс із ним, з маркізом. Я визнаю переваги твоєї ерудиції. Особливо в галузі французької політичної думки. Ти ж видатний спеціаліст у жабознавстві, а жаби, як відомо, улюблена французька страва. Але скільки вчора я не шкріб ту довгоногу російську красуню, я знахо­див лише жінку, жінку і ще раз жінку. Ніякого татарина там не було.

— Та роби що хочеш. Хіба я проти? Все закінчиться тим, що вона народить від тебе здо­рованя, якого потім запишуть якимось Івановим, і він повернеться до Києва в погонах російського полковника, щоб знову плюндрувати нашу не­щасну неньку-Україну.

— Отут ти брешеш. Прізвище її чоловіка — Миколайчук. І якщо він не втече зі своїми капіталами до Канади — що деякі патріоти вже зробили, — то, сподіваюся, з нашого синочка ви­росте справжній герой. На відміну від мене — безпринципного найманця, як ти любиш говорити.

Хоча Петро й сказав: «Роби що хочеш», — але найменше того вечора я хотів зустрітися з Поліною. Не раз протягом дня здавалося, що вона десь поруч. То вигин автомобільного керма нагадував мені лінії Поліниних сідниць, то пружне шкіряне сидіння — її обійми, і я ледь не загальмував посеред вулиці, побачивши дівчину, чий плащ і довге чорне волосся були як моєї вчорашньої подруги.

І коли на роботі я піймав себе на тому, що пещу круглий бік попільнички в кабінеті редак­тора, замість того, щоб відповідати на його запи­тання, то сумнівів не лишилось: Поліна брала Наді мною таку владу, погодитися з якою я ніколи б не зміг. Я не мав права їй дзвонити. Не­хай телефонує сама. їй загнано не меншу дозу наркотику, ніж мені. Вона ще повернеться, щоб отримати нову порцію. Як поверталися всі інші.

Тим більше, що вдома на плівці автовідповідача мене вже чекав голос Олі: «Я хочу... (пауза)... хочу тебе бачити». Жарт обіцяв гарний вечір. Оля була моєю університетською подру­гою. Інтимною, ясна річ. Якось на третьому курсі я випадково сів з нею поруч — і от відтоді... «До восьмої я на роботі», — повідомляв далі голос, перетікаючи в розлогий сексуальний стогін, на який мурашками відреагував мій зголоднілий хребет.

Проте по дорозі до Олі довелося здолати несподівану перешкоду. В напівтемному коридорі журналу «Еростиль», де вона працюва­ла коректором, я зіткнувся з істотою, яку будь-хто назвав би чудернацькою. Це був пухлявий гладкощокий хлопець, поверх якого хтось намалював дівчину — помадою на губах, фарбою на віях та лаком на довгих нігтях, — одягнений у якийсь тюлевий хітон, з-під якого просвічували жіночі панчохи з червоними підв'язками. Поба­чивши мене, він радо всміхнувся і підійшов ближче, гойдаючи стегнами.

— Добрий день. Ви такий красивий... А як вас звуть? Мене — Таня. — Губи його згорнули­ся в червону точку.

— Ланселот, — відповів я.

— Хіба так буває?

— А чому ні? Ви ж вірите, що ви — Таня?

— Я і є Таня.

— А я Ланселот!

Я обминув це диво природи і попростував до кімнати, де за комп'ютером нудьгувала Оля. Комп'ютер у неї був не з простих. Він умів грати в карти. Причому завжди вигравав партії один на один. Та коли проти нього сідали вдвох, бідолаха за мить залишався без штанів. Здава­лося б, такий інтелект, а що його б'ють проти правил, збагнути не міг. Просто лихо з розуму!

Та сьогодні бісів пристрій обігрував мою Олю. Бувши ним, я б посоромився — просто гріх було псувати настрій такій чудовій блондинці в білому діловому костюмі, чиї пухкі сіднички звабно вимальовувались на верткому стільці, а груди ледь не торкались екрана.

— Слухай, що то за чорт поселився у вас в коридорі? Чи, скоріше, чортиця, як воно стверджує.

— О, то справді оригінал! Ти ж знаєш, до на­шого еротичного курника збігаються збоченці з усього Києва. Ми будемо робити з нього «дівчину номера» — як у «Плейбої». Йому двадцять сім| років. До речі, він запевняє, що скінчив наше піхотне училище і командував взводом у Середній Азії. Невже ви не порозумілися на твоїй улюбленій темі?

— Завжди у нас так, — зітхнув я. — Або нічого не можна, або, якщо можна, то все відразу. «Плейбой» би закрили спеціально по­становою Конгресу, якби в ньому з'явилась така «дівчина номера»...

— А така, як я?

— Тоді б від заздрощів закрився «Пентхаус»!

— Я ладна пробачити тобі що завгодно. Навіть те, що ми зустрічаємось лише раз на тиждень.

— Ти хотіла мене бачити?

— Дурень, я тебе просто хотіла!

Оля на мить розвела ніжки в блискучих пан­чохах, показавши трикутник мережив, і так само хутко сховала його. Здавалось, там у неї причаїлася чорна блискавка.

— Крім тієї шльондри в коридорі більше нікого немає?

— Лише ми.

Я скинув свою шкіряну куртку і притис Олю до грудей. Кінчик мого язика розтулював їй вус­та, а рука тяглася до блискавки між ніг, зану­рюючись у вологу глибину. Схоже було на те, що Оля хотіла мене від самого ранку. Тим часом її ніжка акробатично лягла мені ледь не на спину (зайвий доказ, що Оля не брехала, кажучи, що тричі на тиждень відвідує шейпінг), і мій бойовий спис з першого ж разу поцілив їй просто в піхву, кожним новим ударом підтверджуючи успіх. Ним можна було б підкинути цю дівчинку до самої стелі.

— Боже, як я тебе хочу, — шепотіла вона, обпікаючи мою шию поцілунками. — Як я тебя хочу...

«Всі ви мене хочете», — промайнуло у голові.

— Ти ж мій? Мій? — питала Оля. — Мій! — кричала вона задихано. — Я тебе нікому не віддам! Нікому!

— Твій, — відповів я і подумав: «Якщо тобі так хочеться. Але, насправді, я — свій».

Оля здригнулася так, немов замість сперми я влив у неї розпечену ртуть, і похилилась в обіймах. Щока її притиснулася до мого плеча.

— Тобі добре? — запитала вона.

— Добре, — відповів я і знову подумав: «Як може бути добре тому, хто замість однієї жінки хоче двох, замість двох — трьох, замість шес­ти — дванадцять і замість дванадцяти — безкінечність».

* * *

Уві сні я керував винищувачем над Ла-Ман­шем. Осінь 40-го року. Холодне море внизу. Зза­ду — нікого. Синьо-біло-червоний круг на крилі — знак британської королівської авіації. Піднімаю голову. І раптом, наче прямо з сонця, замість «мессершмітта» на мене падає чорна валькірія — діва смерті з розгорнутими на півнеба крилами. Потойбічним сріблом горить луска її тіла. Віраж — на мить я врятований, але сталеві пазурі вже дзвенять по дюралевій обшивці мого «спітфайра». Ось вони впиваються в кабіну, і по склу наді мною розбігається паву­тиння тріщин. Прекрасні сині очі жінки-смерті пронизують мене наскрізь, криваві губи розтя­гуються в переможній посмішці, чорне волос­ся — як у змії... «Остерігайся Поліни», — пише хтось чорними літерами у моєму мозку.

Збагнути Поліну я не міг. З того дня, як вона подзвонила, минуло два місяці. Чи була жінка, яку я кохав би довше? Ні. Ніколи. І тому я робив усе можливе, щоб не закохатись ущент. У театрі завдяки Поліні у мене з'явилося постійне крісло. Я навіть став надягати на вистави двобортний костюм, бо, торкаючись пальцями мого волос­ся, — вона казала:

— Мені так подобається контраст між твоєю спортивною статурою і строгим піджаком. Це збуджує.

На відміну від мене, Поліна не дбала про обережність. Вона могла поцілувати мене на очах будь-кого. Чому їй так хотілося, щоб усі знали про наше «кубління»?

— Ти не боїшся ревнощів чоловіка?

— Йому подобається трішки ревнощів. Це його збуджує.

Я ніколи не зміг би пояснити до кінця її поведінку, як не можу пояснити причин цього світу. Але впевнений: якщо у жінки пухкі губи, вона знається на коханні. А чому Мадонна вихо­дить на сцену гола? То, може, Поліна і була ма­ленькою Мадонною? Я бачив, що, з'являючись зі мною в ресторані чи знайомлячи з кимось зі своїх друзів, вона пишається мною, як хижим звіром, якого їй вдалося вполювати — так ніби це не я спокусив її. І навіть я б сам не зміг уже сказати, хто ж кого вполював, бо назавжди запам'ятав ту ніч у метро, коли нам не випало зустрітися. Я їхав додому і твердив собі: «Ні, ти не помреш. Ти не помреш. Від цього не помирають. Завтра вранці ти її побачиш». Та коли вона запитала: «А що далі? Що з нами буде?», я відповів словами модної пісеньки: «Що з нами буде? Наша дорога — дорога в нікуди».

— Як?

— У тебе є чоловік!

— Але я його не люблю!

— Він багатший за мене разів у сто. А я лише молодший.

— Ти теж будеш казково багатим. Я вірю.

— А я тобі не вірю. Як можна вірити жінці, котра щовечора виходить на сцену вдавати ко­хання? Сьогодні — він, завтра — я? Я не люблю, щоб мене кидали заради когось.

— Добре. Вважай, ми не говорили. Це була хвилинна жіноча слабкість.

На прощання вона поцілувала мене, як зав­жди. Та коли я зателефонував за кілька днів, то почув: «Я зайнята». Краще б мені дали ляпаса. Я зціпив зуби і незабаром поїхав до Львова, де один з депутатів найняв мене на передвиборну кампанію. У Львові було добре. Вірменське подвір'я і собор Святого Юра допомогли забути Поліну. На згадку від тих відвідин лишилася купа грошей — гонорар за удачу — і чудова кар­тинка: після мітингу, на якому мій підопічний вигукував: «Український флот борознитиме простори Тихого океану!» — ми святкуємо пере­могу, білий стіл заставлено пляшками, старий вояк УПА напився так, що вважає курячу ногу в руці за свій протез, а я погладжую під столом ногу сусідки від коліна до середини стегенця і вже встиг домовитися, що через півгодини підіймуся наверх. Справді, у Львові було добре. Прикро лише, що імені сусідки — власниці та­ких розкішних, незбагненно солодких ніг — при­гадати не можу.

Проте навіть львівський бліцкриг не втаму­вав образи. Вперше я відчував, що ніхто не може замінити мені одну жінку. Навіть безліч жінок. І, замість того щоб вийти на звичне полювання, я вештався містом, ходив до басейну і гортав французькі еротичні журнали з колекції Пет­ра — знаного на весь Київ збирача цього мотло­ху. Розглядаючи барвистих, виблискуючих, як метелики, жінок з тілами, яких ви ніколи не по­бачите у житті, я подумав, що оце, мабуть, і є ідеальне кохання. Без запаху і слів. Купивши та­кий журнал у суботу, можна залити його спер­мою в неділю і пожбурити на смітник у понеділок, щоб уже ніколи навіть не згадувати цих перелітних одалісок. Ритуал на найвишуканіший смак. Будь-яке збочення. Можете навіть розрізати ножицями їхні паперові тіла чи відшмагати лінійкою, навчаючи пристойності.

І це навіть краще, ніж гумова лялька, бо до сторінок не потрібно нічим доторкатися. Одне слово, ідеальне кохання.

* * *

Поліна зателефонувала, коли я вже й не сподівався.

— Куди ти зник?

— Ти ж зайнята.

— Хто тобі сказав? Навіщо вірити тим, кому ти не віриш?

Уперше я не знайшов відповіді.

— Ти сердишся? Приходь завтра. Додому.

— А...

— Він їде до Відня. Приходь рівно о третій. Спізнишся хоч на десять хвилин — можеш не підніматися.

— Я ніколи не спізнююсь.

Утім із трубки почулися лише короткі нервові гудки. Раптом мені розхотілося йти. Чому? Передчуття небезпеки? Атож, саме воно. Такий собі холодок у животі і трішки в мозку, якщо хто не знає.

Небезпека? Я засміявся. Хіба тепер часи герцога де Гіза, який змусив дружину послати запрошення коханцеві і вбив його у себе в палаці, нацькувавши слуг? Наскільки я знаю, чоловік Поліни — прагматик. Він справно пла­тить рекету. Заплатить і мені.

Проте наступного разу я обов'язково зважу на передчуття. Можете навіть назвати мене за­бобонним — усе одно. Бо саме в ту хвилину, коли я, лежачи на величній, як Маріїнський палац, постелі Поліни та її чоловіка, пестив витончене тіло коханки, почуваючи себе як риба у воді, і вже ось-ось мав зануритися в її ніжну глибінь, якась тінь промайнула в мене над головою. Інстинктивно я сахнувся убік, краєм ока помітивши, що там, де мить тому гралася моя плоть, лежить грецька ваза з Ольвії, кілограм три з гаком. Просто так вази з неба не падають. Особливо колекційні, гідні музейних залів, а не моєї голови. Я схопився на ноги й опинився віч-на-віч із нападником. Те, що я був без штанів, не дуже мене турбувало. По-перше, значну частину життя справжній чоловік пови­нен проводити без штанів. По-друге, голий я маю вигляд чогось середнього між Тарзаном та Кона­ном-варваром і під захистом своїх м'язів комплексувати не стану. Навіть якщо проти мене виставлять бійця в піджаку від Версаче. Блиска­вичним ударом у голову я звалив його з ніг і сів верхи.

— Ти ж міг мене вбити! — почув я свій відчайдушний вигук.

Я підняв правицю, щоб додати йому ще, і... опустив руку. Переді мною лежав Полінин чоловік — такий собі елегантний джентльмен саме в тому піджаку. Профіль його був трохи зіпсутий моїм аперкотом.

— Звідки ви взялися? — спитав я, від несподіванки переходячи на «ви». — Ви ж у Відні?

— У якому Відні? — застогнав він. Це було вже занадто.

— А чому тоді вас приперло додому майже серед робочого дня?

— Бо мені подзвонила дружина і попросила приїхати.

Я глянув на годинник.

— Рівно о четвертій?

— Так. Раптом меня осяяло. Я засміявся. Поліна, що

дрижала тепер у кутку ліжка, згорнувшись у клубок, влаштувала нам тут щось на зразок півнячого бою, призом у якому була вона.

— Вона не казала, щоб ви не запізнювалися?

— Казала.

Я хутко натяг штани й допоміг бідоласі підвестися. До мене повернулася звична впевненість і почуття гумору — ніби п'ять хви­лин тому мене не перервали на найцікавішому місці. Саме настав час для коротенького про­щального спічу.

— Пані і панове! — звернувся я до них. — Залишаю вас наодинці. Сподіваюсь, вам є про що побалакати. Поводьтеся пристойно. Вас, пане, я просто благаю: поводьтеся з Поліною як джент­льмен і не жбурляйте з розпачу в неї вази, як у мене, бо тоді я змушений буду вбити вас за обра­зу дами. А вас, пані, я б попрохав ніколи не про­водити таких жорстких експериментів. Не у всіх чоловіків нерви як у мене. Зважте на це.

І вийшов зі спальні. В спину мені по-зрадницьки вдарив голос Поліни:

— Господи! Як я вас обох ненавиджу! Обох!

Як після цього мені захотілося побачити мою Олю! За двадцять хвилин я домчав до «Еростилю». Та Олі там не було. За комп'ютером гралося лише те жінкоподібне, котре минулого разу відрекомендувалося Танею.

— А де Оля?

— То ваша біла «Тойота» десятирічної дав­ності стоїть біля під'їзду? — глузливо запитала істота.

— Як для жінки, ви непогано знаєтеся на авто, — відпарирував я. — Але «Тойота» справді моя.

— Ну, щось і в мене має бути від чоловіків? Правда? Що ж до Олі, то її з півгодини тому за­брав якийсь красень на «Альфа-ромео» — щонайбільше трирічної давності.

Це був останній найвлучніший удар. Сидів би я зараз у кабіні винищувача, саме час було б на­тиснути на кнопку катапульти. Мабуть, істота за комп'ютером зрозуміла це. Вона злізла зі стільця і співчутливо погладила мене по руці. Очі істоти раптом набули млосного похітливого виразу.

— Не журіться, — промуркотіла вона. — Ви такий гарний. Я б не змогла зарадити вашій біді?

Я вже не мав сили жартувати і просто відвів її пальці зі свого зап'ястка.

— Слухай, Таню, — сказав я, — помовч. А то вперше в житті я змушений буду вдарити жінку. Мені б не хотілося, щоб нею була саме ти.

Жінки та жаби

— Подаруй мені своє фото!

— Навіщо? Для колекції?

— Для колекції.

— Ні.

— Чому ні?

— Бо тоді ми розлучимось.

— Ми й так розлучимось.

— Все одно не подарую!

— То тримай на вічну пам'ять! Через триста років глянеш: «Более, яка я стала стара й некра­сива!» А так вмерла б щасливою.

Я вручаю їй фото і порівнюю з оригіналом. Один до одного. Дівчинка 17 років строго по моді травня 97-го — два постаменти, приклеєні ремінцями до пронизливо-блискучих ніг, вище дзвоника спіднички щось трохи довше за ліфчик. Посередині голий пупок — можна взяти її на руки, налити туди коньяку і, випивши за вічне кохання, закусити лимоном. Проте, пити не станемо — геть вічне кохання!

— Знаєш, чому я з тобою зустрічаюсь? Я мовчу.

— Бо ти мені нічого не забороняєш.

— Чого б я забороняв? Китайці казали: хо­чеш оволодіти — відпусти.

— А що ще казали китайці?

— О, то були дуже мудрі люди. Вони багато чого казали.

— А чому ти кажеш: були?

— Бо ж Китаю давно немає — у січні його зніс цунамі з усім населенням. Майже з усім. Тих, що лишилися, забрали інопланетяни. Для дослідів. Такі симпатичні — з ріжками, на тарілках. Чи це; ще не ввели до шкільної програми?

— Ще не встигли.

— Як погано, що ти не читаєш пресу!

Я підчепив Яну прямо в басейні. На доріжці. У неї була статура плавчихи — прямі плечі, блюдця грудей і відшліфовані водою сідниці, розрізані, як яблуко, чорним ножем купальника. Проте ніякою плавчихою вона не була. І навіть плавала так собі. Просто Бог подарував їй таке тіло.

— Що ти робиш завтра? — спитав я, коли ми вибрались з басейну на вулицю.

— Здаю екзамени з історії. Я нічого не знаю. Зовсім!

— Ну, хоча б, хто цей дядько, ти знаєш? — дістаю з кишені п'ятірку.

— Мазепа?

— Хмельницький! Мазепа — на десятці!

Переляк в очах стирає виною, як класну дошку ганчіркою. Права нога копає постаментом пісок.

— То ти вчитель?

— Я схожий на вчителя?

— Навряд чи. А чим ти займаєшся?

— Справою.

— Якою?

— Хіба нині хтось пояснює, якою справою він займається? Головне, що вона мені подобається, і ми можемо взяти хоча б оце таксі й поїхати в «Чотири сезони».

— Але як тебе звати?

— Зви мене просто — Пілотом.

* * *

Ясна річ, що Петрові все це, як звичайно, не сподобалось. Особливо вік моєї знайомої. Почісуючи великого пасторського носа, він виголосив:

— Кримінальна справа. Спокуса неповнолітньої. Загримиш за ґрати.

— Стривай, ще за часів СРСР в Україні можна було виходити заміж у 17 років...

— Заміж — так, але не заводити коханців.

— Сподіваюсь, про вік вона бреше. Судячи з її знань, вона сиділа в кожному класі по два роки.

— Боже, то вона ще й дурна! Наступного разу ти познайомишся з мавпою в зоопарку і теж запросиш її в «Чотири сезони». Аби тільки збагатити статевий досвід.

— А що — запрошу.

— Ти аморальний!

— Увесь світ — аморальний. Чого, ти думаєш, жінкам так смакує купатися в шам­панському? Бо їх тішить, що якийсь дурень зіпсував на них цілий вагон делікатного напою? Тричі ні! їм подобається, що бульбашки прони­кають під трусики і ласкаво лоскочуть клітор!

Петро не витримує і заходиться в реготі. Ма­буть, уявив цю картину. Вигляд у нього точнісінько, як в американського пастора з глу­хого села, якому прихожанин припхав на сповідь врятовану від жінки порнографічну брошуру.

* * *

Щиро кажучи, мій новий роман не був по­збавлений суто наукового інтересу. Захоплення натураліста, поглинутого дослідженням нового ссавця. Чим, справді, я гірший за того ж Петра, який недавно встановив, що прабатьківщиною жаб є Полісся і що саме на теренах України ці земноводні досягають за сприятливих умов радіації найбільших у світі розмірів?

Я теж міг би заснувати якусь нову науку на кшталт психокібернетики чи етнобіології. Я навіть знаю, як вона б називалася: жінкознавство. Так-так — точна чудова назва, що передає саму суть предмета суперечки. Мене б усі знали. Мною І пишалися. Я з'являвся б у пристойному товаристві в елегантному смокінгу, і будь-де мене супроводжував би захоплений шепіт: «Хто? Хто це?!» «О, це той самий — ви читали його останню монографію "Порівняльна характеристика типів жіночих сідниць Дніпро-Бузького межиріччя"? Ні? Ви багато втратили! А "654 способи досягнен­ня оргазму з самками виду homo sapiens лісо-степової смуги України"? Читали? То справді інтелектуальний бестселер!»

Яна була б безцінним екземпляром моєї колекції. Мене просто зомбував феноменальний ефект, за яким інформація з навколишнього світу переломлювалася в системі дзеркал її моз­ку. Вона була впевнена, що Гоголь народився до нової ери і написав «Енеїду» («не ту, другу, а першу, на яку якийсь Вергілій змавпував пародію»), що Кравчук з 45-го по 91-й рік парти­занив з УПА на Волині, а потім з боєм захопив Київ, що є дві України, і справжня знаходиться в Америці, а Грузія — на загадковому континенті Гондвана, де, крім неї, більше нічого немає, що футбол винайшли в Канаді, а Хри­стос — то чергове втілення Будди і Магомета. І лише одного вона не знала: хто тепер є українським президентом. І навіть запевняла, що у нас взагалі немає президента. Скільки я не переконував її, що таки є, вона вбивала мене одним убивчим аргументом: «Якби у нас був президент, я б це помітила!»

Крім того, вона стверджувала, що висить у школі на почесній дошці як отаман шкільної бан­ди, що її тато — звір, і не розмовляє з мамою чо­тирнадцять років, хоч і живе у сусідній кімнаті, дошкуляючи сімейству смородом свого допотоп­ного самогонного апарата, і що саму Яну вихову­вала тітка, заняття якої — торгівля гашишем на оптовому ринку. У мене б просто рознесло голову, якби я спробував вичавити з цих монологів екст­ракт істини. Проте я не алхімік, і потяг до істини у мене значно слабший за звичайний статевий.

* * *

— Навіщо ти збрехав, що Китай знищив цунамі? — зло запитує Яна у Гідропарку, де ми граємо в настільний теніс.

— Я збрехав?

— А хто — я? — кулька лускає по моїй половині столу. — Сьогодні я купила на вулиці оцю футболку, і перекупка стверджувала, що вона з Китаю.

— Футболка?

— Перекупка, я кажу! Не прикидайся! Хто з вас брехун?

Стрибок кульки.

— Ні я, ні вона. Ми обоє — апостоли істини. Просто твоя китаянка — одна з небагатьох, що врятувалися від катастрофи. Тепер ці нещасні животіють торгівлею на київських вулицях. Ти ж не питала її про катастрофу?

— Я посоромилась.

— От бачиш — істина вимагає безсоромства.

Вона кидає ракетку на стіл. Ракетка гримить, як гладіаторські піхви. Кулька в останній раз стрибає по полю і зіскакує на асфальт. Янині руки обпікають мою шию. Я чую, як кульки за сусідніми столами перестукуються дедалі рідше і зовсім змовкають. Тиша. Раптом спалахують оплески. «У-у-у!!» — виє тенісний майданчик. Здається, ми всіх обіграли.

* * *

Ми лежимо на пляжі.

— Коли я залишуся з тобою на ніч? Що я відповім — що немає часу?

— Почекай трохи. Кілька днів. Прошу.

— Знаєш, як називають тих, хто може, але не хоче? Мерзотниками. Ти — мерзотник!

— А ти — двієчниця. Однак з тобою зустрічаюся? По-моєму, ми гарна пара.

По піску повз нас з дурним сміхом пробігає нудистка. Пусті цицьки її теліпаються, як вуха у такси. За нею женеться голий сатир. Немов доганяє поїзд. Зарослий дикою шерстю живіт його летить витягнутим у руках чемоданом.

— У них теж не було часу, — каже Яна. — Тепер час є. Але нічого іншого вже немає... — Слухай! — раптом вигукує вона. — А може ти просто збоченець і боїшся зізнатися?

— Не вигадуй. Єдине моє збоченство в тому, що я люблю, коли жінки лягають в постіль на ви­соких підборах. Але те саме подобається всім чоловікам.

* * *

Ми йдемо додому. Разом з нами до станції метро марширують сотні жіночих ніг – – молодих, здорових, технологічних, немов виготовлених на токарному верстаті, відшліфованих, покритих лаком. Ціла дивізія, корпус. Ні, армія ніг. Яка то трагедія — жити на Батьківщині найкрасивіших у світі жіночих ніг і не мати часу!Навіть на ту пару, що крокує поруч!

Уже біля свого дому Яна каже:

— У мене феноменальна властивість влипа­ти в історії. («Одначе, вона культурна дівчина! Я вже навчив її слова "феноменальна"».) Ти знаєш, що двічі мене ледь не зґвалтували? А те­пер ще й маніяк причепився.

— Маніяк?

— Справжнісінький. Він, як і ти, старший за мене на десять років. Але п'ять з них відсидів. Проходу не дає: «Будеш моєю і все!» Я боюся! Пілоте, я справді боюся. Я навіть тобі боялася розказати...

Я легенько поплескую її по руці:

— Ну, який же це маніяк. Не бійся. Це зако­ханий. Ні в яких маніяків я, звичайно ж, не вірю. Жіноча хитрість дівчинки, якій сьогодні не хо­четься спати одній.

Немає часу. Постійно немає часу.

* * *

Я вже ставлю ногу на першу сходинку свого під'їзду і виймаю з кишені ключ, як раптом мене зупиняє окрик:

— Стій!

Повільно обертаюся через ліве плече...

— Ти ніколи більше з нею не будеш зустрічатися. Зрозумів?

Колись я вже казав, що нагадую щось середнє між Тарзаном і Конаном-варваром. Проте цей щось середнє між Конаном і Голіафом. Рудуватий, на голову вищий за мене і разів у півтора ширший. Як і все, що більше, він здається собі ще й сильнішим. До того ж тримає руку в кишені, і я не знаю, що в нього там.

— Ти помиляєшся, — кажу я йому, намагаючись бути якомога ввічливішим, якщо він, звичайно, розуміє, що це таке. — У мене з нею нічого серйозного.

— Ніколи! Зрозумів?

Він ішов за мною від самого Яниного будинку. Як я його не помітив? Голос мій стає ще добродушнішим:

— Ти помиляєшся. Повір...

Я розвожу руками і посміхаюсь. Мабуть, моя посмішка зараз ще чарівніша, ніж у борця за мир. У китайців було старе гарне прислів'я: якщо ти сильний, вдавай, що слабкий. Він повертається і йде геть.

Однак він знає, де я живу. Я ще не вирішив, що треба зробити, але впевнений, що найкращі рішення приходять раптово.

Вдома я вмикаю відео. На екрані, як завжди, круговерть повітряного бою. Крихітний радянсь­кий винищувач з роздутими ніздрями (німці на­зивали його «пацюк») втікає від «мессершмітта». Шансів ніяких. Але він над самим лісом і сповзає ще нижче, ледь не черкнувши верхівки лопатою крила. У «мессершмітта» не вистачає висоти і... Над лісом розпускається квітка вибуху. Тепер я знаю, що робити.

* * *

Його справа може знаходитися в кількох місцях. У суді, райвідділі міліції, комп’ютері Міністерства внутрішніх справ. Можливо, в прокуратурі. З будь-якого з цих місць її можна роздобути з деякою спритністю рук. Проте робити цього не варто, бо там будуть знати, що я нею цікавився. Тому найпростіше запитати Яну. Зателефоную завтра. Сьогодні вже надто пізно.

* * *

— За що він сидів? — запитую я Яну. — Доб­ре. Дуже добре. Хочеш від нього позбавитися? Ні, від тебе нічого не потрібно. Просто призначи­ти побачення і не прийти.

Я називаю місце і час.

Пролітає тиждень. Потім ще один. Рудий більше не приходить. Яна дивиться на мене таки­ми ж очима, як колись, мабуть, дивилась на нього.

— Що ти з ним вчинив?

Я сміюся. Сміюсь від усієї душі:

— Ти думаєш? Так? Невже я не казав тобі про свої принципи? Я теж поважаю Кримінальний кодекс. Насильство — прерогати­ва держави. Нехай вона сама й відповідає за ньо­го перед Богом.

— Тоді як?

— Чи не ти розказувала мені, що у Рудого рве мости, коли щось не так? Перший свій строк він відсидів за те, що від розпачу розбив мага­зинну вітрину. У нього було щось на зразок екзистенційної кризи (потім я поясню тобі, що це таке). Він не знав, куди подіти себе від розпачу і самотності — так він тобі це описав?

Ти призначила йому побачення біля універ­магу «Три слони» і не прийшла. Через півгодини Рудий став розносити на друзки вітрину разом з усіма слонами, що були в ній виставлені. Ще через три хвилини між міліцейським патрулем і охороною магазину зав'язалась невелика дискусія на тему, кому належить його душа. Пе­ремогла держава. Тепер йому буде виставлено рахунок — років два, мабуть. Я погано розбира­юсь у юриспруденції...

Яна мовчить, немов бачить перед собою чарівника. Тоді я закінчую:

— Як сказали б китайці: його збило не уда­ром шаблі, а вихором від її замаху.

— Але ж коли його випустять, він прийде до мене?

— Не бійся. Саме тоді, коли його тягли до ма­шини, я помахав йому рукою. Він це бачив. Він прийде до мене.

* * *

...Немає часу. Фатально немає часу. Я відкриваю ранкову газету. Кава пахне життям. На сторінці кримінальної хроніки мене вітає дівчинка, яку я добре знаю: «Розшукується. Пішла з дому. Була одягнута. 1979 року народ­ження». Як і будь-яка жінка, вона применшува­ла вік. На рік. Виходить, їй все ж таки було вісімнадцять. Нарешті маєш своє фото.

Можливо, я щось повинен би відчути. Але я давно навчився майже нічого не відчувати. Та й чому я маю щось відчувати? Чому на цьому за­гальному похороні, яким живе світ, я зобов'язаний робити вигляд, що засмучений? З пісною пикою стояти біля гігантської світової труни і, роздираючи хусткою пустелю очей, при­вселюдно оголошувати, що зараз поллється дощ? Скільки їх народжується цієї миті? Особливо китайців. Вони ж рекордсмени народжуваності, ці китайці. А отже, і смерті. Панове! Загальний траур по нещасних китайцях, всесвітніх рекордсменах смерті! Чи у вас не вистачає співчуття на таку силу-силенну маленьких жовтих людей? Які ж ви аморальні, панове!

Тисячі здорових, немов виготовлених на то­карному верстаті жіночих ніг зараз непомітно перетворюються на зморщені старі ковбаси. Чому я повинен печалитися за єдиною парою, яка вже досягла досконалості?

—Петре, навіщо з'являються ці маленькі дурні дівчатка, пусті мізки яких не втримують навіть примітивних думок? Що каже біологія? — запитую я увечері, коли ми сидимо в мене дома і блукаємо каналами бездонного телевізора, десь у височині над яким пролітають безіменні супут­ники зв'язку.

Петро ставить гранчак на килим:

— Маса. Популяції потрібна маса. Поряд з та­кими розумними, високоінтелектуальними особи­стостями, як ти чи я, вона потребує звичайних дурнів, завдання яких вірити всьому, що їм ска­жуть, і служити полем для розгону. Це, як аеро­дром для літака. Звичайно, не хотілося б у таке вірити, але, мабуть, то правда. Печально, чи не так?

— Печально. Нічого більш втішного ви, зви­чайно ж, придумати не змогли...

— Більш втішне придумає віце-прем'єр з гуманітарних питань. А я ніколи не стверджу­вав, що наука — всесильна.

* * *

Опівночі мене будить телефонний дзвінок.

— Привіт з того світу! Ти коли-небудь зай­мався коханням з покійниками?

Чути так, немов у трубці* завелося маленьке: чортеня.

— Яна! Невже?

— А хто ж? Я чекаю тебе на дні лісового озе­ра і згораю від жаги... Тут так холодно та темно, а я так змерзла...

Чортеня в трубці зарюмсало і заскиглило.

— Тільки не переконуй мене, що покійникам стали видавати мобільні телефони. Як ти знайш­лася — з міліцією чи без?

— Я сама загубилась і сама відшукалась — ну, як ще можна було пробитися до такого чер­ствого і холодного типа, як ти?

— Кажи, де ти є і як тебе знайти.

(* Автор знає, що патріотичнішим нині є слово «слухавка», але, керуючись внутрішніми пере­конаннями, пише, як йому подобається.)

Вона називає адресу. Я відчуваю, як усередині мене все дрижить від бажання дотяг­нутися до її сідниць, розрізаних, немов яблуко. Але відповідаю:

— Це недалеко від твого будинку. Сподіваюся, за сім хвилин ти доберешся пішки. Навіть на високих підборах. У мене немає ніякого бажання займатися коханням з покійниками.

Київ, липень 1997 р.

Из цикла «Рассказы, не ставшие историческими»

Священные волосы

Множество удивительных историй я знаю, но расскажу пока только одну: войско наше высту­пает завтра, и всего одна ночь принадлежит мне.

Завтра должно решиться, кому из наследни­ков Александра владеть тем, что завоевано им и брошено на зависть людям. Но что бы ни случи­лось, пошли, божество, мне удачу, и тогда кля­нусь оставить ремесло наемника и вернуться в родные Афины, чтобы послужить Аполлону и музам.

Но почему перед сражением, в котором жизнь моя, может быть, пресечется, хочу я рас­сказать эту легкомысленную историю, вместо того, чтобы подумать о возвышенном или хотя бы выспаться?

* * *

В театре Диониса в тот самый день, когда афиняне впервые увидели «Брюзгу» блиста­тельного Менандра, некто Антифан, юноша кра­сивый и знатный, едва сдерживал зевоту. Виной тому были отнюдь не изъяны новой комедии, написанной превосходно, но утонченный вкус самого Антифана, ибо он, хоть и носил имя известного комедиографа, но больше всего любил мим, от шуток которого несет чесноком за стадий. Не появиться же в театре юноше просвещенному было попросту неприлично.

Антифан поиграл краем пурпурного гиматия, поправил завитые волосы, вздохнул благора­зумно в том месте, где все вздохнули, растроган­ные, и, вспомнив, что до конца остается два акта, затосковал еще сильнее. Справа, слева — везде были внимательные лица, и ничего не остава­лось, как утешиться созерцанием спин тех, что сидели впереди.

Но, как это часто бывает, Антифана уже под­жидала награда: через ряд от себя он заметил женщину, ради которой стоило проскучать не только три акта.

Не стану описывать ее. Признаюсь, я и не си­лен в описаниях. Тот же, кто хотел бы ее пред­ставить, пусть вспомнит статую Афродиты, из­ваянную Праксителем, ту самую, что создал он для граждан Книда. И да простит мне богиня, что смертную сравнил с ее изображением, но все ведь знают: образцами для статуй Киприды слу­жат часто гетеры, а то и просто рабыни, даже не эллинки, за красоту свою удостоенные такой чести.

Антифан угадывал под одеждой дивные пле­чи, видел край округлой подрумяненной щеки — рассмотреть же остальное не удавалось. Но ос­тальное не могло не быть прекрасно: кто усом­нился бы, взглянув на эти волосы, — такими боги метят лишь избранных: когда-то Елену Прекрасную, теперь... Убранные в простой узел, не покрытые ни пилосом, ни краем гиматия, ониблестели на солнце лидийским золотом. Антифан все же, как ни был восхищен, заподозрил — не крашеные ли они (афинянки ведь сведущи в подобных хитростях), но блеск был столь тягуч и неподражаем, что он оставил сомнения.

Едва закончилось представление, он подо­звал раба своего Дава и зашептал ему страст­ным шепотом, забывая, что голос господина дол­жен быть повелителен:

— Взгляни, Дав, вон на ту женщину с воло­сами ясными, как лучшее вино!

«Эге, — подумал раб, — да хозяин мой заго­ворил, как герой в сегодняшней комедии. Даже приказать толком не может...» И привычный к хозяйским капризам, догадливый Дав тут же втерся в толпу, лишь кивнув в ответ, а Антифан направился к выходу, размышляя, как бы обра­тить внимание красавицы, и, не придумав лучшего, задел краем гиматия руку ее. Он до­бился-таки взгляда, почти равнодушного. Уте­шением, впрочем, могло послужить то, что гиматий свой незнакомка вдруг запахнула плотнее, так что под ним проступили на миг, качнувшись, очертания ее амфороподобных бедер.

«Меня заметили!» — подумал Антифан.

Придя домой, он велел приготовить ванну, умастился и приказал подавать ужин, не слиш­ком обильный, так как рассчитывал вскоре от­правиться по тому пути, что Дав пролагал для него. Торопливое воображение Антифана уже носилось по улочкам Афин, перескакивая тупи­ки и глухие стены, и пришлось даже попридер­жать его из опасения, как бы мечты не оказались лучше действительности.

* * *

Когда Антифан допивал вино из плоской чаши, Дав досказывал ему то, что удалось узнать. Хитон Дава был запылен, а солнце опускалось в море за Пиреем, уставшее, как сам Дав.

И уже совсем стемнело, когда они подошли к дому Евпории.

— Сюда, господин. Я тут все уже знаю. Ду­маю, тебя ждет улов. Только не смущай вдову слишком уж затейливыми ласками... поначалу.

Антифан поднялся по тесной лестнице, от­крыл дверь и увидел Евпорию.

Обнаженная, она стояла к нему спиной, рас­сматривая в зеркало свое лицо. Но смущенным оказался Антифан: обернувшись, Евпория смот­рела прямо, и зеркало его глаз убеждало ее в собственной красоте больше, чем отшлифован­ное серебро у нее в руке.

— Уж не скиф ли ты? — спросила она насмеш­ливо. — Ну, скажи мне хоть слово по-гречески.

Но и без слов было видно, что он не скиф. Тело его, стройное от упражнений в гимнасии, не могло бы принадлежать коренастому варвару. Он пока­зался Евпории красив — не слишком, правда, си­лен, но изящен и, видимо, легок в беге...

Тогда она засмеялась и сама расстегнула ему фибулу.

Губы их слились, пальцы Антифана скольз­нули по ее плечам, волосы влекли их; вдруг Ев­пория оттолкнула его всем телом.

— Никогда не прикасайся к моим воло­сам! — прошептала она. — Они посвящены Ар­темиде! Никогда, иначе навлечешь на нас гнев богини!

Антифану показалось, что в глазах ее, рас­ширенных, как щиты, пронеслось видение охоты с девственной богиней во главе. Старые злове­щие предания вспомнились ему. Голос Евпории был так строг, что не верилось, будто ее смех на­полнял только что комнату.

Но она улыбнулась и поцеловала его в подбородок.

Антифан хотел было задуть светильник, что­бы не смущать вдову, отвыкшую, наверное, от откровенных забав, но та приложила ладонь к его губам и увлекла его на ложе.

* * *

...Однажды в редкую одинокую ночь Антифан сочинил стихи и читал их потом приятелям на симпосионе:

Словно амфоры крутойтвоих бедер полукружья.

И когда ты,обнажившись,

пляшешь, страстноизгибаясь,

и подрагивают груди,каждому движенью

вторя,то мне кажется,расплещет,

эта амфора вино.И тогда, томимый

жаждой,я встаю, чтобынапиться.

Но никогда после того как амфора бывала опорожнена, Евпория не оставила Антифана у себя.

Лишь как-то... Быть может, охотница Артемида виновата — в ночном беге факелов, среди звенящего лая собак, слишком легкомысленная, чтобы любить своих друзей, пустая чувствами и оттого вечно ищущая забвения в шальном гоне травли, она забывала о ней той памятной Анти­фану ночью.

...И Евпория не слышала, как любовник ее возвращается.

Светильник догорал, но в нем еще было масло.

Долго любовался Антифан священными пря­дями, блеском, пышностью их, к тому же пыш­ностью и блеском запретными, и, наконец, не удержавшись, запутал в них пальцы.

И вдруг пряди эти упали копной на пол, как срезанные, и свет, отраженный в сверкающем шаре головы, прыгнул в глаза Антифану. Лови, слепец! Даже Пан не в силах наслать тот страх, что испытал Антифан, узрев красоту, в мгнове­ние ставшую уродством. Однако был он не ка­кой-нибудь трусливой женщиной, а воином — недавним эфебом, убившим даже македонянина в какой-то стычке, македонянина, правда, ране­ного уже дважды другими, и, как ни был напу­ган, не стал натягивать волосы поспешно на го­лову возлюбленной, а приладил их потихоньку, хоть и замирая, но не без сноровки.

И подумал он, что, видно, правы мудрецы, ут­верждавшие, будто все в женщине искусствен­но: и поцелуи, и красота, и что лишь в любви от­рока — истинное непритворство. Румянец Евпории, как и волосы, был поддельным — с од­ной щеки он сам недавно согнал краску губами.

Возвращаясь же домой, печалился он уже не так об узнанном, как о том, что то же самое узнать могут и другие.

О, друзья, вчера только восхищенные стиха­ми моими, как посмеетесь вы надо мной!

— Не о той ли это облезшей Афродите писал Антифан? — скажете. — Ну и повезло же ему!

И по размышлении, длительном и здравом, на которое потрачено было не одну чашу нераз­бавленного кипрского, и не одну ночь, решил он, что нет способа надежнее укрыть клад сей, как жениться на Евпории. Ведь недаром говорят: того, о чем никто не знает, почти что и вовсе не существует.

* * *

Можешь не верить, читатель, говорить, что поступки героев моих неправдоподобны и что рассказ мой выдуман от первой до последней строчки — можешь не верить, но я рад, что ты слушал.

И еще скажу: порой напускал я на себя утон­ченность и даже доказывал преимущество менандровой комедии перед мимом, но признаюсь: больше всего я, потомок

афинских всадников, наемный пельтаст* в войске Антигона, люблю мим, да-да, тот самый мим, от шуток которого несет чесноком за стадий!

* Пельтаст — разновидность пехотинца в Древ­ней Греции.

Смертельное оскорбление (Из мемуаров шевалье де Мержи)

Я, кажется, слишком рано взялся за эти за­писки. Кто я? Всего лишь лейтенант королевской гвардии и автор двух пьес, поставленных под чужим именем в театре господина де Мольера.

Впрочем, какие-то странные предчувствия...

После успеха первой комедии слух, что ее автор я, распространился сам собой. Мне ничем даже не пришлось ему способствовать, но последствия слуха сразу же были мной оценены. Вдруг все заметили мужественную скромность моего костюма и при­помнили несколько моих острот, которые, надеюсь, даже попадут в чьи-нибудь мемуары.

Потом я стал героем светского анекдота о мо­лодом человеке, побывавшем сразу у двух дам. Просто удивительно, как успехи в распутстве люди умеют приписывать знаменитостям. На мой счет даже отнесли изобретение какого-то таинст­венного эликсира, мгновенно восстанавливающе­го мужскую силу — во втором варианте слуха я вывез его рецепт откуда-то с Востока, кажется, из Марокко, куда якобы путешествовал и на что будто бы указывал смуглый цвет моего лица.

Поскольку все это не более чем выдумки, мне придется напомнить, что баронесса де Фекьер и маркиза де Брюйер — героини этого не слишком ловко придуманного рассказа — на самом деле никогда в нем не участвовали, хотя, бесспорно, они очаровательные женщины, и, возможно, я, действительно, посетил в пятницу вечером пер­вую из них, а в субботу утром — вторую. Но ведь это не повод для такого неправдоподобного пре­увеличения моих способностей?

Среди дам, заинтересовавшихся мною, осо­бенный зуд испытывала мадемуазель де Ретц. Она была из тех девушек, из-за которых, — представьте! — даже в наше время случаются дуэли. А ведь давно прошли времена Ришелье...

Вообразите себе брюнетку среднего роста, удивительно стройную, с кожей действительно алебастрового цвета, такой нежной, что она краснела от неловкого прикосновения ногтя. Во­образите пухлые, ярко-красные губы, приот­крывавшиеся только для того, чтобы сказать дерзость в ответ на комплимент, и прекрасные голубовато-серые глаза, никогда не имеющие другого выражения, кроме презрительного.

Однажды она задела меня какой-то колкостью, очень обидной, но так неуклюже выражен­ной, что я даже не припомню сути ее. Я стерпел, но когда с ее стороны последовал маневр в рас­чете на комплимент — что-то о красоте женщин, я ответил простым, как бы совершенно равно­душно нанесенным ударом, сказав, что статуя, бесспорно, красивее любой женщины, но что не­возможно влюбиться в статую, ибо в ней нет обаяния, если, конечно, не быть таким глупцом, как Пигмалион. После чего повернулся и ушел, оставив ее размышлять о том, кого же я подра­зумевал под статуей. Я знал, что она придет от­нюдь не к утешительному выводу.

Я догадывался, что своей презрительностью к мужчинам мадемуазель де Ретц обязана лишь непроснувшемуся желанию — отсутствию того самого обыкновенного ощущения, которое испы­тывает и волчица. В красных презрительных губках я угадывал уста развратницы, несмотря на то, что несколько молодых дворян уже получили отказ на свои предложения. И тогда в голове моей впервые шевельнулась веселая мысль.

Вскоре все знали, что мы враги, что мадемуазель крайне раздражена и что шевалье де Мержи меньше всего придает значения ее раздражению.

Она интриговала против меня, как умела. Я же отделывался шутками, не позволяя себе только эпиграмм, ибо тогда мой замысел сделался бы неосуществим — злословие в стихах дама ни за что не простит, в отличие от колкостей, вы­раженных прозой. Она даже вынудила меня драться на дуэли с кем-то из ее неудачливых поклонников, но, слава Богу, у меня хватило ловкости, чтобы выбить из его рук шпагу, и притворного добродушия, чтобы в тот же вечер увести его в «Еловую шишку» и сделать своим лучшим другом. Представьте ее гнев, когда на следую­щий день мы появились в Версале под руку.

В тот же вечер, во время очередного праздне­ства, когда небо то погружалось во тьму, то горе­ло от вспышек огня и рассыпалось звездами, ко­гда сияли бриллианты на дамах и зеркала прудов, когда фонтаны стреляли разноцветными брызгами, а в воздухе застыла смесь из падаю­щей воды, музыки, взволнованных голосов и женского смеха, замаскированный кавалер по­дошел к мадемуазель де Ретц, думая, что его су­ровые предки-гугеноты приняли бы все это за конец мира. Он взял ее под руку так, чтобы она ощутила властность его крепких пальцев, и увел за боскет. Этим кавалером был я.

Наслаждаясь изумлением в глазах моей гордой красавицы, я опустился на колени, резким движе­нием приподнял край ее платья и прикоснулся губами к ножке. Я чувствовал, что есть что-то унизительное для мужчины в моих поцелуях, хотя губы мои отнюдь не без удовольствия касались нежного тела, затянутого в розовый чулок, но я знал, что иногда нужно уподобиться даже подножию статуи и убедить женщину в вознесении ее, чтобы, воспользовавшись потом ее головокруже­нием, свергнуть с постамента. Женщины — не бо­гини. Они слишком плохо переносят высоту. Впро­чем, следует заметить, что не в природе женщин падать лицом в грязь. По крайней мере, я не на­блюдал ни одного такого падения. Зато услужливо раздвинутых ног — сколько угодно.

Тогда я встал и поцеловал мадемуазель де Ретц в губы. И обнаружил, что она совершенно не умеет целоваться. В тот вечер я преподал ей первый урок. Черт возьми! Дерзость вместе с преклонением — отличная вещь!

Мне доставляло удовольствие наблюдать, как пробуждается ее чувственность. Я не торопил­ся — и поцелуи превращались во все более рис­кованные ласки. Но оказалось, что этого недоста­точно — от меня требовали признаний в любви, хотя для меня нет ничего труднее, чем произне­сти это слово вслух, если только речь не идет о любви к самому себе. Дважды я даже написал ей стихи, показавшиеся мне похожими на векселя.

И вот однажды, когда время уже колебалось между ночью и утром и затихал Версальский парк, мы сидели в гроте Дианы на дерновой скамье.

Рука моя легла на талию мадемуазель де Ретц, я притянул ее к себе, дыхание мое косну­лось завитков волос, проникло в ухо, я ласкал ее плечи, шею нежными поцелуями влюбленного тайного врага. Она ослабевала. Губы наши со­шлись, дыхание ее стало, словно у больной. Рука моя смелела, проникая под платье, сжимая все сильнее стройную гладкую ногу. Мадемуазель де Ретц откинулась на дерн, отбросила складки платья...

И тут я встал, разомкнув ее объятья, и расхохотался:

— Мадемуазель, неужели вы не заметили, где мы находимся? Вы собираетесь потерять честь под покровительством девственной богини?

Я улыбался в ее ненавидящие глаза:

— Вы были кокеткой, я сделал из вас вак­ханку. Вы, наверное, слыхали о том Дон Жуане, что очаровывал женщин, не имея возможности обладать ими?

— Вы провели однажды ночь у двух дам одновременно!

— И, вероятно, истощил свои силы...

— Вы лжете!

— Это такая же правда, как существование тех глупцов, которых я вывел в своих комедиях.

Я удалился, даже не взглянув на прощание на прелестные ножки мадемуазель де Ретц.

* * *

Это последние строки из мемуаров де Мержи. Наш шевалье погиб в голландскую войну при осаде какой-то крепости. Его пулевая рана была слишком странна для офицера, не привыкшего показывать врагу спину.

Подозревали месть мадемуазель де Ретц и того дворянина, которого де Мержи сделал сво­им другом в кабачке «Еловая шишка».

Перстень

Эту историю я услышал во времена своей молодости, когда служил в гвардии, в гусарском полку. Я коротал вечер у Шухова. Играли в карты. Признаюсь, игра меня не интересовала. Де­нег у меня не было, а играть в долг я тогда еще не научился, и поэтому одиноко покуривал труб­ку на диване.

Из-за стола под смех товарищей поднялся ротмистр Тугаринов и, усевшись рядом со мной, тоже закурил. У Тугаринова была странная при­вычка: первая ставка его всегда равнялась два­дцати целковым. Если он проигрывал их, то по­лагал это дурной приметой и весь вечер больше не играл.

Так и случилось. Наблюдать за игрой, в ней не участвуя, было для нас обоих мукой. Мы разговорились.

— Послушай, — сказал Тугаринов, — не слыхал ли ты про Ордынцева? Он служил в на­шем полку.

— Нет, — отвечал я.

— Что ж, не мудрено. Карьера его закончи­лась плохо. Пошел в Сибирь по тракту с полоса­тыми столбами. И хоть бы одна из его баб увяза­лась следом! Я всегда говорил, что офицер не должен совать нос в политику, даже если ему удалось запустить его под все петербургские юбки. Какого черта нужно было губить свою душу с бунтовщиками, имея пять тысяч толсто­пятых мужицких душ в Полтавской губернии!

Тугаринов сокрушенно затянулся:

— А ведь еще семь лет назад проделки Ор­дынцева были у всех на языке! Проказник! Дуэлянт! Шалун из самых первых! Именно он при­думал обозревать дам в театре через астрономическую трубу! И на пари проскакал голым по Невскому в одном только кивере на го­лове... Но это было уже в расцвете его поприща. А начинал он скромно — розовый такой мальчишка. И страшно обидчивый, потому что самый младший в полку по возрасту. Повзрослеть ему хотелось чертовски. А что за гусар без любовни­цы! Причем успехи свои тогда не скрывали. Не то что сейчас, когда все развратничают, но как бы под вуалью: все видно, а лица не различишь. И вот наш Ордынцев решил влюбиться. И в кого же! В графиню Д., которой поклонялось пол-Пе­тербурга! Она слыла тогда первой красавицей. Да, отважный был мальчишка...

Тугаринов еще раз затянулся:

— Графине было около тридцати. Высокая, стройная, как статуя. И, как мрамор, бела. Вы­писывала из Парижа туалеты, книги, картины, какие-то особенные духи по таинственным ре­цептам и еще пропасть модного дерьма, которое сплавляют нам французы. Признаюсь, я сам то­гда был не прочь за ней приударить.

При этих словах Тугаринова я тоже вспомнил графиню. Я знал ее уже достаточно поистаскавшейся, хотя готов был признать, что она еще способна воспламенить воображение. Ротмистр же улыбался, как кот, при воспоминании о сме­тане, еще не успевшей прокиснуть:

— Ордынцев рассыпался перед графиней мелким бисером. Внимание мальчишки, да еще такого хорошенького, льстило ей, хотя в свете и злословили, что связь с юнцом — верный при­знак старения. Но наш начинающий похотливец следовал за нею везде. Он мучился, страдал, но притворно, как я полагаю. И, наконец, послал ей письмо, угрожая самоубийством. Послание было уморительнейшее. Одно место я до сих пор наи­зусть помню:

«Сударыня, я лежу на диване в моем кабине­те, обессиленный от неразделенной любви к Вам, и всаживаю пулю за пулей в девятку пик, накле­енную на противоположную стену. Я занят реше­нием сложной задачи: не пустить ли следующую пулю себе в лоб? И наверняка сделаю это, если Вы не полюбите меня. Хотя, надеюсь, как истин­ная патриотка, Вы понимаете, что в последнее время наша армия и так понесла слишком тяже­лые потери на Кавказе. Смерть еще одного героя может оказаться невосполнимой утратой для Империи. Будущее Родины в Ваших руках!»

Но самое главное! Написано это было не по-французски, как тогда считалось приличным, а на чистейшем русском. Кажется, никто до Ордынцева не писал дамам любовных писем на русском языке. Мальчишка в один день прослыл оригиналом. И то, что должно было случиться, случилось.

Я никогда не видел графиню более счастли­вой. А наш бравый корнет выглядел так, словно получил в командование эскадрон. Идиллия их продолжалась месяца четыре. И вдруг бедная любовница замечает, что Ордынцев уже начал охладевать. Однажды вечером, измученная его холодностью, она воскликнула в слезах: «Ты больше меня не любишь!» Но Ордынцев, поко­ривший к тому времени (и тем же способом!) еще и княгиню С., ничего ей не ответил. «Так знай же, — продолжала графиня, — твоей измены я не переживу. В этом перстне яд. Я умру, и ты будешь моим убийцей!» И она пригрозила ему своим перстнем с известным всему Петербургу кровавым рубином величиной с булыжник.

(Тугаринов всегда рассказывал свои истории с такими подробностями, что поневоле хотелось задать вопрос, откуда он их узнал. Но рассказы его были для слушателей истинным удовольст­вием, и никто никогда не спрашивал.)

Смачно крякнув, он продолжал:

— Такие перстни были тогда в моде. То, что под камнем яд, щекотало дамам нервы. Хотя на самом деле никто из них не собирался уми­рать — все они кружились в мазурке до упаду.

Но графиня свое обещание намеревалась сдержать — какой-то мальчишка забавлялся ею, опытной и прожженной соблазнительницей. Вот только Ордынцев вовсе не желал быть убий­цей. Даже косвенно. Он успокоил бедную любов­ницу, как мог. Сказал, что нельзя же так, право... Что эти вечные упреки, подозрения... Что он по-прежнему любит... И даже слеза, возможно, скатилась из его хитрого глаза, как в самом луч­шем дамском романе. От подозрений не осталось и следа. Ночью корнет выбрался из постели так же осторожно, как дозорный из стога сена. Зим­няя луна, повиснув фонарем на Адмиралтейской игле, светила сквозь окно в полную силу. Графи­ня спала. Не дыша, он снял с ее пальца перстень и открыл тайник. В нем оказался какой-то поро­шок розового цвета. Ордынцев щелкнул по пер­стню пальцем и вытряхнул все, до последней пылинки, в печку. На мгновение он задумался, чем бы заменить его содержимое. И тут глаз его заприметил на туалетном столике коробочку с пудрой. Ордынцев наполнил ею тайник, бережно закрыл потайной запор и, улыбнувшись, вернул перстень на палец любовницы. Бедная счастливая графиня только доверчиво вздохнула во сне. Прошло еще несколько недель, и наш герой все-таки покинул ее, так как, кроме княгини С., молодецки овладел еще и баронессами К. и Ц.

Графиня перестала выезжать. Мысль о смер­ти являлась ей все чаще и чаще в самых соблаз­нительных позах. Однажды бедняжка открыла перстень, высыпала в бокал с вином яд и одним духом выпила все это. Вот тут-то и начались на­стоящие мучения! Ей стало страшно. От слабо­сти она даже рта не могла раскрыть, чтобы по­слать за лекарем. Когда же рот наконец раскрылся, оказалось, что ее лекарь уехал при­нимать роды на Васильевский остров. Прочие же эскулапы как раз давили прыщи на спинах дам перед маскарадом, где все они должны были изображать голых вакханок. Графине казалось, что она умирает. Но прошло полчаса, час, а кон­чина все не наступала. Тогда несчастная пришла в себя, догадалась, что яд или ослабел от време­ни, или вовсе был не годен, и благословила шар­латана-аптекаря, его приготовившего, хотя раньше всегда жаловалась, что в наше время не­возможно купить качественную вещь.

Тут ротмистр расходился так, что заразил смехом и меня.

— Да, графиня утешилась, — смеялся он, — и поняла, что, потеряв любовника, все же не все потеряла.

— Но, вероятно, она очень страдала, — заметил я.

— А как же, — отвечал Тугаринов рассеянно. — Да что нам за дело до дамских страданий? Главное — чтобы во взводе был порядок!

И я подивился тому, как легко можно обратить трагедию в анекдот. Впрочем, Тугаринов рассказывал неспроста. От меня, новичка в пол­ку, ожидали гусарских поступков.

* * *

Для начала я решил порепетировать на гра­фине Д. Ведь в сущности она еще очень ничего. К тому же меня всегда влекли благородные поступ­ки, а, говорят, романы с молодыми военными омо­лаживают зрелых дам. Я соблазнил ее письмом, точь-в-точь списанным с послания Ордынцева — только девятку пик заменил на семерку бубен, чтобы меня никто не заподозрил в плагиате. Ко­гда же графиня попыталась пустить в ход свой старый фокус (а она по-прежнему не расстается с рубиновым перстнем), я был начеку, как Напо­леон при Аустерлице, и, вместо пудры, подсыпал ей заботливо припасенного слабительного.

Теперь у графини лучший в Петербурге цвет лица и новый любовник — тоже корнет нашего полка князь Васильчиков. А письмо Ордынцева, похищенное мною из шкатулки в ее спальне, хранится под стеклом в нашем офицерском соб­рании в назидание молодому пополнению. Прав­да, ее муж раза три на год ни с того, ни с сего вы­зывает меня на дуэль.

Наш полковой врач считает, что это происхо­дит, когда у графини обостряются нервы, и гово­рит, что даст ей настоящего яда, если она не оставит в покое такого милого и порядочного молодого человека, как я.

Ночь федры

Левкиппа обладала огнедышащей плотью. Тело ее было столь изобильно, что никакие хитоны не могли скрыть его откровенных прелестей. Ихотя эллины не считали подобную чрезмер­ность признаком идеала, однако и они ощущали ее особенное, по-восточному тяжеловесное очарование.

Светильник мерцал блеклым желтоватым светом, рассеивая темноту опочивальни. Лев­киппа отстегнула фибулу, и драпировки одежд, струясь, упали к ее ногам. Она выступила из них нагая и пошла на ложе. Роскошное тело ее по­драгивало при каждом шаге.

Изобилие этой женщины поражало. В том, как она расположилась на белых, подчеркиваю­щих выхоленную розовость ее кожи простынях, проглядывала величавость и одновременно бога­тая опытность тридцатилетней самки.

Одну ногу она согнула, другую чуть отвела в сторону, открыв себя, слегка приподнялась, опершись локтем правой руки на подушку, а ле­вую положила на высокое круглое бедро — пальцы ее оказались у самого края треугольника рыжеватых волос между ног, ничего не скрывая, а, наоборот, указывая на то, чем следовало овладеть.

В полутьме блистали наготой плечи, боль­шие, чуть опустившиеся от своей тяжести груди с упругими розовыми сосками, все выпирающие, набухшие прелести этой неправдоподобной кра­соты. Кровать стонала под тяжестью вскормлен­ных форм лежащей горой великолепной плоти лениво и грузно. Казалось, она вот-вот разверзнется, поглотив эту гору, и навсегда скроет от глаз ее пышную соблазнительность.

Что-то менялось в полутемной комнате: то ли светильник разгорался жарче, потрескивая, то ли в воздухе уже появилась ночная прохлада, пахнущая морем. Асандра бросало то в жар, то в холод — что-то неотвратимо должно было сло­маться, и только Левкиппа лежала на белых простынях невозмутимо и почти сонно, уверен­ная в своей победоносной притягательности.

Рядом с ней было достаточно места, и тогда Асандр ступил на ложе и возлег подле Левкиппы.

Она откинулась на спину. Асандр положил ей руку на грудь, провел ладонью по животу, опус­каясь ниже, и прикоснулся к выпуклому твердо­му лобку. Глаза женщины прикрылись от удо­вольствия. Он почувствовал, как млеет ее тело, и губами припал к полуоткрытому рту. Несмотря на притворное, минуту назад поражавшее спо­койствие, ему ответили жадно, и языки их сли­лись в долгом беззвучном поцелуе. Левкиппа об­вила его шею руками и перетянула Асандра на себя, прижав его почти судорожно к своему воз­буждавшему тучному телу, чтобы ощутить всю желанную тяжесть юноши.

Так они лежали некоторое время, а потом Асандр освободился, приподнялся на руках и стал ласкать языком шею Левкиппы. ее пухлый двойной подбородок, груди, чуть прикусывая со­ски, отчего Левкиппа задрожала и раздвинула широко ноги. Асандр стал на колени, согнулся, несколько раз провел языком по ее нижним губам и коснулся похотника. Она изнемогали. Юноша выпрямился, снова лег на нее, погружаясь в мягкую плоть и опускаясь в нежную раскрывающуюся глубину.

И тогда опрокинулось все. Расплылись стены, и не осталось ничего, кроме счастья прикосновения.

Левкиппа отдавалась умело, положив ноги на поясницу Асандру, отвечая низом живота каж­дому его движению. Два тела слились в одно. С каждым погружением любовники близились к высшему наслаждению. Теперь они жили общи­ми ощущениями. Глаза им застилал пот, они ды­шали все учащеннее, тяжелее, вдруг захрипели одновременно, Левкиппа даже застонала от ра­дости, пытаясь прогнуться, преодолевая всю свою тяжесть, бессильно обмякла, и они кончили разом. Асандр перевел дух и только тогда осоз­нал под собой взмокшее ослабевшее женское тело.

Но они уже поняли, что это — начало. Силы снова возвращались к ним. Левкиппа отстранила юношу. Он сел у нее между ног, а женщина под­жала их к себе, обхватив руками, изогнулась на­встречу и в этой зовущей позе отдалась во вто­рой раз, раскачиваясь от наслаждения.

Они лежали, отдыхая, уже слегка насытив­шись, но Эрос не оставлял их. Левкиппа повер­нулась на бок, взяла в руку фаллос и принялась его поглаживать, ощущая, как он увеличивается и твердеет, а потом сошла с постели и опусти­лась перед ложем на колени. Асандр сел на кро­вати, упираясь ногами в пол. И тогда Левкиппа смогла оценить великолепие его мужского дос­тоинства. Она изумленно ахнула, увидев ски­петр длинной в локоть, потерлась о него щекой и притронулась губами к блестящему острию. Второй поцелуй был крепче, продолжительней, в третий раз Левкиппа оторвалась уже не сразу и, наконец, захватила его целиком. Асандр отки­нулся назад, испытывая восхитительные ощу­щения от этой ласки, отдался им, потом попы­тался отстранить Левкиппу, но плечи ее были так нежны, когда он до них дотронулся... Она уже снова поймала губами выскользнувший член, ласкательные движения языка стали бы­стрее, и Асандр понял, что эта женщина, совсем недавно казавшаяся такой величественной, жа­ждет теперь унизительной, презирающей ее любви.

И тогда ему внезапно открылась радость от унижения боготворимого ранее тела. Левкиппа судорожно глотнула и липкими от семени губа­ми стала целовать Асандру колени, руки, фал­лос, готовая распластаться на полу, как рабыня. Она подняла голову, и Асандр увидел ее прося­щие глаза. Волосы женщины развились, на ще­ках стерлись румяна, лицо казалось осунувшим­ся, даже похудевшим, но горячечный блеск глаз искупал все. И Асандр решил подвергнуть ее тому способу любви, что обычно предназначен для мальчиков.

Он встал и наклонил Левкиппу так, что она стояла теперь на коленях, упираясь согнутыми руками в кровать. В свете лампы блестела ее спина, словно отлитая из тяжелой бронзы. Асандр взгляда не мог отвести от этой роскош­ной спины и ягодиц, подрагивающих от вожделения.

Он пощекотал Левкиппу под мышками, раз­дувая в ней похоть, провел ладонями по грудям, а потом, словно музыкант на струнах кифары, заиграл пальцами по ее нежному животу, лаская все впадины и припухлости. Левкиппа уже пылала, и тогда левая рука его перевалила последнюю мощную гряду плоти и прикоснулась к лоб­ку в курчавых волосах, а правая защекотала анус. Левкиппа изнемогала, но лишь когда судо­роги страсти стали сводить ей тело, и Асандр по­чувствовал, что он слабеет, он чуть раздвинул руками тяжело содрогающиеся половинки ее зада и вогнал. От чудовищной боли, раскроив­шей ее, она закричала, подалась вперед, пыта­ясь освободиться, но он настиг ее и острым леме­хом плуга принялся вспахивать тучную землю. Левкиппа хрипела, как молодая кобылица. Сле­зы выступили у нее на глазах, она стала опадать в объятиях Асандра, и уже не кричала, а только приглушенно постанывала, закусив простыню. В этой боли, ломающей тело, она нашла какое-то новое наслаждение, отличающееся от обычного щадящего угождения плоти, уже притупившего­ся в ощущениях.

Наконец Асандр кончил, переводя дух, и Левкиппа бессильно упала на ложе.

Крепкие мужские руки приподняли ее и опустили на постель. Асандр чувствовал жа­лость к насладившей его женщине и одновре­менно гордость за то, что он победил ее. Он на­лил в плоскую чашу вина, отпил сам немного и напоил любовницу, поддерживая ей голову ла­донью. Левкиппа облегченно вздохнула и отки­нулась на подушку. Асандр лег рядом.

Так они лежали довольно долго, отдыхая, но не спали, и вот женщина величественным жес­том отбросила простыню. Светильник уже по­тух, поздняя луна купала в лучах ее тело. Вновь властность вернулась к Левкиппе, и она прошептала любовным и одновременно царственным шепотом: «Еще!» и потянула на себя Асандра.

Предутренняя любовь их была целомудренна. Юноша ощутил под собой отдохнувшее про­хладное женское тело, и тихая нежность овладе­ла им. Он целовал Левкиппе плечи, прекрасную свежую грудь, любовники сливались в звонких юных поцелуях, сжимали друг друга в объяти­ях, стремясь отдалить высшую минуту и тем еще больше разжигая себя. Наконец Левкина шепнула: «Хочу!» и тягостно задрожала.

Асандр приподнялся на руках, член его во­шел во влагалище, раздвигая упругое тело. Лев­киппа жадно обхватила руками любовника сза­ди, прижимаясь к нему, и задвигалась низом живота.

Миг удовлетворения наступил быстрее, чем они ожидали. И тогда они поняли, что насыти­лись. Утро приходило с моря. Тянуло свежестью.

* * *

Царица вздохнула. Снова просыпалась она одна. Ночь не облегчила ее тоски. Она откинула простыню и посмотрела на свое большое пол­неющее тело. Молодая пышная плоть, увядаю­щая от тоски. Лучше быть рабыней, чем женой старого царя. Пиршественное ложе не приносит утешения, если за ним не следует ложе Эроса.

Асандр... Страсть к юному пасынку истерзала мачеху. Она почувствовала такое жгучее жела­ние, что села на постели.

И едва сдержалась, чтобы не сделать себе это самой... К такому облегчению часто прибегала тоскующая Левкиппа.

Но она сдержалась.

Пусть это случится. Пусть позор и яд, но это должно случиться.

И царица поняла, что сегодняшний сон сдела­ет вещим.

Хосров-хан (персидская повесть)

Вечером того дня, когда его оскопили, он по­чувствовал облегчение. Боль оставляла его, вы­текая по капле, как кровь, и тело заныло той же усталостью, какой ныло оно после любви. Он на­шел на небе свою звезду и хотел спросить: «За что?», но спросил: «Что осталось неоскопленным?» Он знал по-персидски, по-турецки и по-грузински, знал счет, лошадей и оружие. Но­вое имя его было — Хосров.

И скоро у того, по чьему приказу его охоло­стили, появился слуга, знавший счет, лошадей и оружие и умевший перевести с грузинского на персидский.

Тело его осталось стройным, как прежде, но лицо оголилось, юношеский пух сошел с него на­веки, а глаза, казалось, заблестели по-женски. Чтобы помочиться, не присаживаясь унизитель­но на корточки, Хосров теперь всегда носил в складках чалмы серебряную трубочку, увитую стихом из Хафиза:

Если меж пальцев ушли наслажденья —

значит, ушли.

Если могли мы терпеть униженья —

значит, могли.

Шах-ин-шах полюбил его беседу и растороп­ность и однажды Хосров стал Хосров-ханом. Он ведал тем, что нужно было пересчитать в Пер­сидской державе, и вел счет без устали, но вдруг стал так грустен, что шах, печалясь о веселости его, спросил, чего ему хочется.

«Я хочу въехать в Багдад на белом жереб­це», — ответил Хосров.

Царь царей подумал и назначил его начальником войска, три года осаждавшего Багдад. Войско же смеялось, что полководцем им при­слан евнух, и осажденные персами смеялись над тем же на высоких стенах, но дервиш — прори­цатель с бородой черной, как вяленая слива, ска­зал: «Молчите, дети псов, ибо если вы не в силах овладеть Багдадом, как он женщиной, то кто еще введет вас в этот град, кроме скопца?»

Хосров-хан казнил нерадивых, оставив тела их тлеть на солнце, украсил холмы пушечными батареями и отвел воду Тигра из водопроводов. Ровно через три месяца пал Багдад — Дер-эс-Салам — Жилище Мира — новый бес­ценный алмаз в персидской короне.

Весь день воины свозили добычу — серебря­ные сосуды, украшенные вязью сабли, ковры и струящиеся ткани, сквозь пелену которых лица красавиц кажутся еще заманчивее. Но никто не посмел показать на глаза хану пленниц. И вече­ром Хосров-хан спросил: «Неужели в этом горо­де не было женщин? Кто же тогда родил тех, с кем сражались вы три года?» Он посмотрел на приближенных и улыбнулся. «Приведите, — сказал он, — всех. Я сам выберу».

Пленниц приказал он построить вокруг горо­да и поехал на пляшущем белом жеребце, ска­зав: «Хороша война, когда красавицы дешевле лепешек — да продлит Аллах вечно ее дни!» и ехал, пока не увидел женщину, точь-в-точь по­хожую на ту, которую целовал в последний раз в той, прошлой своей жизни. Пупок ее был, как тайна мира, — простая и недоступная даже богу.

Он велел обмыть ее и привести в свой шатер. И всю ночь войско вслушивалось в то, как кричала она от наслаждения в его руках, пока утром Хосров-хан не вышел из палатки и не спросил: «Кто сказал, что евнухи не умеют любить до смерти?»

Так прожил Хосров-хан десять лет — гарем его стал богаче царского и не было в нем ни од­ной купленной на базаре, а не захваченной в бою. Но однажды спросил он себя: «Отчего вновь мне скучно?» Ничто не радовало его — ни за­претное вино, ни новые лошади, ни даже книга, присланная из далекой столицы франков — от­тиснутая со свинцовых букв, а не переписанная от руки. Он засмеялся и сказал: «Умираю из-за отсутствия желаний!»

Без желаний прошло еще три года, пока в Пер­сии не вспыхнула новая война — одни воевали за шаха, другие против шаха, а Хосров стал воевать сам за себя, убивая тех, с кем еще дружил вче­ра — ибо не было у него долга перед этой страной, существующей ради только двух строчек поэта:

В этом мире не вырастет правды побег.

Справедливость не правила миром вовек.

Хосров-хан погиб как-то в ночном бою. Тело его, по приказу царя царей, разрубили на части как тело предателя, и оно сгнило на базарах в разных городах.

Так умер тот, кто плотью, утратив мужество, сумел остаться мужчиной вопреки всему.

И жизнь его была не хуже и не лучше других человеческих жизней*.

* Автор предупреждает, что не имеет ничего об­щего с героями своих рассказов, кроме бескоры­стной любви к женщинам и черному юмору.

К началу страницы